Страсти по Митрофану - Наталия Терентьева

В школе же, в мешке из-под сменки у него есть пластилин, он из него уже два года лепит, сядет на перемене на скамейке под лестницей и лепит. Одноклассники уже привыкли, смеялись, особенно те, кто не знает Митю, новые, старшие классы все время меняются, перетасовываются по профилям, но теперь уже не смеются, все привыкли. У каждого своя странность. Кто-то ест на каждой перемене, кто-то стучит мячом об стенку в физкультурном зале, лишь только есть такая возможность, а он – лепит. Митя пробовал и вырезать из дерева, тетя ему дарила особый ножичек, у него получалось хорошо, но особого удовольствия он не испытывал.

Удовольствие – только когда лепишь руками. Его руки знают что-то такое, чего не знает сам Митя. Он не знает, не понимает, сам всегда удивляется, когда получается похоже или просто красиво. Его руки знают симметрию, золотое сечение, знают, как сделать хорошо, как передать движение, воздух, даже ветер. Он может слепить девушку в платье, развевающемся на ветру. Уже слепил, недавно, Элю.

Слепил, смял, снова слепил. Сначала ветер был несильный, второй раз – сильнее, развевал платье так, что открывались ноги, приоткрылась и нежная круглая грудь, которую он успел увидеть тогда на улице из-под тонкой белой рубашки. Он и это смял и слепил снова. Эля не успела укрыться от шквального ветра, обрушившегося на нее, с дождем, и стояла, не закрываясь, облепленная мокрым платьицем, с нее стекала вода, ветер со страшной силой закрутил ей легкое платье, приподнял его край. Мите на секунду стало жалко сминать фигурку, он ее сфотографировал (в прежнем телефоне у него была плохонькая камера) и все же смял. Искусство – искусственное. И он – бездарен. Это аксиома. Это невозможно доказать, это невозможно опровергнуть. На этом стоит мир их маленькой дружной семьи. Отец не может ошибаться, потому что он знает о жизни все и об искусстве – тем более.

Он был лучшим студентом выпуска, его дипломная работа получила приз, ему дали сразу прекрасный заказ, он с ним превосходно справился. Его скульптура до сих пор стоит в Подмосковье, Митя должен съездить туда, как только узнает, где она. Отец не говорит, этой темы нельзя касаться, если не хочешь вконец разъярить отца, в Интернете ее нет – а все потому, что искусство никому не нужно и не интересно. Поэтому его друзья ушли сегодня с концерта. Даже музыка – безусловное искусство – людям не интересна, в массе своей. А уж скульптура!..

Митя не заметил, как дошел до Элиного дома. Надо же, такая разная жизнь – их скромная пятиэтажка и Элин роскошный дом. Митя, по своей привычке, глядя на дом, убрал у него мысленно один этаж в боковой части, зрительно скруглил фасад, высветлил слишком яркие кирпичные вставки между окнами, вот так лучше. Так было бы лучше.

Он вчера не спросил, где ее окно. Вдруг она сейчас выглянет из окна и увидит его? Что она подумает? Что он мается у нее под окнами? Да еще с прозрачным пакетом, в котором их булочки… Она же сразу увидит, что это их булочки, витые, обсыпанные пудрой, политые глазурью… Нет, нет, это просто ерунда. Стыд какой…

Митя быстро пошел прочь, не оглядываясь. Мало ли. Он ведь случайно сюда зашел, ноги как-то сами свернули не к своему дому, а через дорогу, через несколько дворов, и вот, привели сюда…

Дома, когда он переодевался, Филипп зашел к нему в комнату, прикрыл дверь.

– Есть хочешь?

– Хочу.

– Очень?

– Очень.

– И я хочу, но еще больше хочу с тобой поговорить.

Филипп сел на кровать сына, погладил покрывало, на котором был изображен тигренок. Со временем мордочка его стерлась, выстиралась и стала расплывшейся, невнятной, а Митя отлично помнил, как в детстве побаивался этого тигренка, у него были такие злые глазки, воинственно открытый рот, в котором видны были острые, сильные клычки, толстенькие упругие лапки, которыми он норовил ночью прыгнуть на грудь маленькому Мите…

– Сынок, ну что, едешь, значит? Мать документы вроде получила, визу тебе дали…

Митя вопросительно посмотрел на отца. Он не понимал его тона. Если бы отец по-прежнему был против, он бы мать в консульство не отпустил. Та никогда ничего не делает без согласия и полного одобрения Филиппа. Тем более у нотариуса согласие им вдвоем надо было получать, значит, точно согласен…

– Надо ехать, батя, да?

Филипп ухмылялся.

– Надо-то надо, тебе ж в музыкалке сказали – езжай, тем более, раз почти бесплатно… Но я о другом…

– Да, батя?

– Ты ж там с ней вдвоем, считай, окажешься…

Митя почувствовал, что краснеет.

– Нет, там будут еще дети… С преподавательницей… Ансамбль едет, народных инструментов…

– Народных, говоришь… – Отец так смотрел, как будто бы знал о нем все, даже то, что Митя не понимал или тщательно скрывал сам от себя. – И как ты там собираешься с ней общаться?

– Не понимаю.

– Зато я тебя понимаю, Митрофан Филиппыч… Ох, как я тебя понимаю.

– Правда, батя? – спросил Митя, на самом деле не понимая, к чему отец клонит.

– Понимаю, как никто. Еще бы! Девчонка она яркая, ноги длинные…

– Батя, она… – Митя не нашел слов, смутился.

Филипп засмеялся и прижал к себе лохматую голову сына.

– Постричься надо, а то ты как девочка у меня.

– Хорошо, батя, постригусь.

– Я понимаю, что она тебе нравится. Она многим нравится, наверняка. И тебе льстит, что и ты ей нравишься – вроде как… Я пока все правильно излагаю?

Митя молча кивнул.

– Во-от… Но, знаешь, сына, сколько еще баб и девок у тебя будет? Нет, ты даже не знаешь. Будешь в именах путаться! А нужна – единственная, понимаешь?

– Понимаю…

Почему-то, когда отец говорил о единственной, у Мити невольно вставало перед глазами лицо Эли. Мальчик тряхнул головой. Отец не так понял его движение и дал ему легкий подзатыльник.

– Что, недоволен моими словами, щенок?

– Доволен, батя…

– То-то же!

Филипп сгреб сына в охапку, крепко-крепко прижал к себе, так что Митя слышал, как тяжело, неровно бьется сердце отца.

– Как сердце, батя?

– Как может быть мое сердце, сына, если мой единственный сын собрался свернуть со своего пути. И из-за чего! Из-за кого! Из-за случайной бабы! Тебе надо учиться, а не с девками по дворам гоняться! Учиться, готовиться к экзаменам, играть, играть, пока само все не будет получаться, по шесть, по восемь часов играть! И всю энергию – только в учебу, только в виолончель. Женщины отнимают энергию, сынок, поверь мне, я-то уж знаю! А как попробуешь – понесется, себя не остановишь! Тебе сейчас вообще об этом думать не надо! Только учиться! Только учиться! И если ехать туда с ней, то только для того, чтобы ей показать – ты сам по себе, у тебя звездный путь, она не должна тебе мешать, пусть усечет это!

– Батя… – Митя все-таки заставил себя посмотреть в глаза отцу.

– Что, сына, что? Ты не понимаешь… Ну, хорошо. Давай по-другому. Если она действительно твоя женщина, необязательно тебе с ней сейчас крутиться, когда у тебя и без нее забот хватает. Если твоя – она тебя дождется. И ты придешь к ней победителем! Конечно, если она еще нужна тебе тогда будет.

Она нужна сейчас, но как сказать об этом отцу? Язык не поворачивается, стыдно и жалко это звучит. Митя молча смотрел на отца.

– Придешь, и она ахнет. И всё – твоя будет! Она поймет, кого потеряла… То есть… – Филипп почувствовал, что слегка запутался, и пихнул Митю в бок. – Фу-ты, кости одни! У мужика должно быть мясо! Есть надо больше! Опять кашу утром не доел. Вся сила – в пшене!

– Батя… А если она ждать меня не будет?

– Не будет? – захохотал Филипп. – Ждать не будет? А на кой ляд она тогда тебе нужна, а? Пусть всю жизнь ждет, пока ты не добьешься своего и не придешь к ней!

– Нет… – Митя покачал головой, с ужасом чувствуя, что может расплакаться. Вот этого отец точно не простит. – Сейчас, подожди… – Пряча глаза, он попытался встать.

– Ку-да-а? – Филипп, почувствовав неладное, схватил сына за руку мертвой хваткой. – Ну-ка, повернись ко мне, сына… А-а-а! – вскрикнул он. – Я так и знал. Давно я тебя не бил! Это что такое? А? Кто это нюни распустил? Я тебя столько лет учил терпеть любую боль! Ты у меня был как железный рыцарь, любое терпел, даже маленький, лежал, еле живой, за руку меня хватал, «Батя, люблю тебя», а тут – смотрите-ка на него… Я-то думал, я мужика воспитал, нет! Тряпку! Тряпку половую, об которую любая баба может ноги вытирать!!!

– Батя… – Митя умоляюще поднял глаза. – Я не плачу.

– Вот и не плачь! Не о чем! Вот я помру, тогда заплачешь. А так – не о чем.

– Батя… – Митя судорожно обнял отца. – Нет, нет, не говори так…

– Ладно… – Филипп похлопал большой рукой сына по спине. – Сына, стань звездой, и все к тебе придет – и деньги, и женщины. Только стань. Выберемся из этой убогой квартирки, ты ведь купишь дом и возьмешь нас с матерью, правда?

– Батя! – Митя с любовью смотрел на такое родное лицо отца. – Что ты говоришь! Как это может быть – возьму или не возьму? Мы всегда будем вместе!