Записки опального директора - Натан Гимельфарб

Шофёр согласился взять только нашу семью, как распорядился военком, не пожелав даже слушать о Лёвочке. Как не умоляла его Хавале, какие деньги не сулила, он был непоколебим в своём решении.

Его можно было понять. Мало того, что он отклоняется от маршрута и везет семью сотрудника военкомата в Немиров, что в сорока пяти километрах от Винницы, его ещё уговаривают взять чужого ребёнка. Не соглашалась взять Левочку и Шура.

Убедившись в бесполезности своих уговоров, Хавале, рыдая и обливаясь слезами, наскоро попрощалась с нами, и увела Лёвочку.

Целуя тётю Хавале на прощание, Сёма всё же пообещал, что по приезду постарается упросить военкома отправить ее с ребёнком на этой же машине, поскольку она должна будет сoвершить ещё один рейс по этому маршруту. Он действительно намеревался это сделать, не предполагая, что второму рейсу помешают немцы, которые через два дня войдут в Красилов.

Машина была перегружена и Сёма, с трудом усадив меня, Полечку и Андрея в кузов, сам еле втиснулся у заднего борта, а Шуру поместил рядом с шофёром в кабину. Мы почти ничего не смогли взять из вещей, кроме белья, туалетных принадлежностей, еды и воды в дорогу. В последнюю минуту Сёма принёс мою мандолину.

Попрощаться с нами пришли бабушки Хава и Шейва. Обливаясь слезами, они долго не выпускали нас из своих объятий, как будто чувствовали, что прощаются с нами навсегда.

Отъезжая от нашего дома, мы ещё долго видели рыдающих бабушек, машущих нам платками на прощание. Тогда нам ещё верилось, что мы скоро вернёмся в Красилов, в свой родительский дом.

20

В Немиров мы прибыли в воскресенье утром. Здесь жила мать Шуры и ее многочисленные родственники. Все они хорошо знали и очень любили Сёму, а меня и Полечку видели впервые. Приняли нас тепло, накормили и уговаривали выспаться с дороги, ибо выглядели мы очень уставшими, однако Сёма наотрез отказался от отдыха, ссылаясь на установленный ему срок сдачи груза и возвращения в Красилов.

Прощаясь с нами, Сёма не мог сдержать слёзы. Кажется впервые мы видели своего сильного и мужественного старшего брата в слезах. Наверное, это с ним когда-нибудь и случалось в детстве, в особо трудных ситуациях, но нам это видеть не приходилось.

Для собственного, а скорее нашего успокоения, он пообещал за нами приехать, как только, как он выразился, прогонят фрицев.

Заплакала Полечка. Может быть она тогда уже предчувствовала, что никогда больше не увидит своего любимого брата, который был для нее, как и для меня, надёжной опорой в нашем сиротском детстве.

Заголосила Шура, от слёз не удержался и я. Недоброе предчувствие овладело мною, когда Сёма в последний раз улыбнулся нам на прощание из кабины автомобиля.

В Немирове ещё не слышно было разрывов бомб, как в Красилове. Может быть потому, что не было поблизости военных объектов или крупных железнодорожных станций, а может потому, что этот небольшой городок тогда был на несколько сот километров дальше от фронта. Не видно было здесь и накрест обклеенных бумажными полосами оконных стёкол, к чему мы уже успели привыкнуть в Красилове.

Более мирный вид имели и продовольственные магазины. На полках ещё лежали все продукты и другие товары за которыми не было очередей, а хлебные отделы поражали своим обилием. На улицах ещё играли дети, а по вечерам гуляла молодёжь.В остальном, Немиров во многом напоминал Красилов. Такой же зелёный и красивый, такое же обилие киосков, ларьков и небольших магазинчиков. Также много в нём проживало евреев, которые и здесь ещё не собирались никуда выезжать, хотя уже прошла целая неделя войны.

Родственники Шуры были очень добры и внимательны к нам. Они приносили много разной еды и сладостей. Нас познакомили с соседскими ребятами, в основном, украинскими детьми, с которыми мы быстро подружились и нашли общий язык.

Шурина мама была тихой, спокойной, но несколько странной женщиной. Ей было тогда немногим больше шестидесяти лет, но выглядела она старой, слабой и часами просиживала у репродуктора. Может ждала сводок Совинформбюро или новостей с фронта. Когда кто-нибудь выключал радио, она сильно возмущалась, утверждая, что нельзя закрывать рот человеку.

Из Шуриных родственников больше других запомнились тётя Анюта, тётя Люба и Ирина Прысич. С первых же дней они окружили нас теплом и заботой, чего нельзя сказать о Шуре. Она всё более открыто стала проявлять свою неприязнь к нам и начала искать варианты, как от нас избавиться. Причиной тому было, конечно, наше еврейское происхождение, которое могло создать опасность для нее, ее семьи и в первую очередь для Андрея. Шура скрывала от соседей, что мы евреи и не позволяла нам встречаться на улице с еврейскими детьми.

Мне она велела забыть свое еврейское имя Натан и тем более Нюня, как меня звали до сих пор дома и на улице. Натан, говорила Шура, это по украински Анатолий, Толя и только так велела меня звать. Так, с тех пор, стала называть меня не только Шура, но и её родственники, знакомые ребята. Так это имя прилипло ко мне и так стали звать меня затем в армии, институте и даже дома.

Правда, в документах своих я никогда имени не менял и всю жизнь оставался Натаном, как назвали меня родители. Только один человек никогда не называл меня иначе, как Нюнечка. Это моя Полечка. Она могла либо вовсе обходиться без имени, обращаясь ко мне в Немирове на людях, либо называла меня старым именем, как и раньше, и так звала потом всю жизнь.

Внешне нас тогда ничто не отличало от украинских детей. Мы говорили на чистом украинском языке и не обладали какими-то характерными признаками, присущими только еврейским детям. Особенно была похоже на украинку Полечка. Она не только хорошо, без всякого акцента, говорила на украинском, но и всей своей внешностью и повадками смахивала на украинку. Вероятно, на ней больше, чем на мне сказалась жизнь в украинской семье и учёба с первого класса в украинской школе.

Отношение к нам Шуры с каждым днём становилось хуже и мы стали всё реже оставаться дома. Часто уходили к тёте Анюте и нередко оставались у нее ночевать. Она была примерно одного возраста с Шурой, и жила в своем доме с трехлетним сынишком Боренькой. Ее мужа арестовали в 1937-ом году, как врага народа, так же, как арестовали в том же году нашего дядю Айзика, как были арестованы многие тысячи других, ни в чём не повинных советских людей. Она любила рассказывать нам о своём муже, Михаиле, увязывая свои рассказы с возникающими жизненными ситуациями.

Оценивая поведение Шуры по отношению к нам, она его иначе как изменой не называла. Тётя Анюта присутствовала при разговоре, когда Шура, перед отъездом Сёмы из Немирова, обещала ему заботиться о Полечке, как и об Андрее, и даже фамилию ей дать свою - Ковшар. Обо мне разговора тогда не было, ибо было известно о моём решении уйти в какое-нибудь военное училище, школу или в армию, как только появится первая реальная возможность. Она знала о желании Шуры избавиться от нас любой ценой в случае прихода немцев, и считала это предательством по отношению к своему мужу, и к нам, детям.