За перевалом - Владимир Иванович Савченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
9. Ночь в лесу
— Ли, а почему Ило называют «учитель»? И еще с таким пиететом. В каком смысле — учитель?
— В самом прямом: он может воспитывать детей.
— Помилуй, кто этого не может!
— О-о! В твое время так считали? Тогда все ясно…
Человек не знает своего будущего — и это, может быть, даже к лучшему. Вот Ли: неотвратимо близятся часы, когда она переживет горе и будет — прав Эоли — плакать. А сейчас ее голова лежит на плече любимого; она счастлива.
…Тогда, опустившись, они свернули крылья, шли лесными тропами, не спеша и отвлекаясь. Серо-белый венец корпуса Ило маячил над деревьями далеко впереди. Вечер был тихий и теплый, хотя темнело по-январски рано. Ли споткнулась о корень, ушибла палец. Пришлось сделать привал на продолговатом пятне мягкого мха под дубом.
В лесу стояла та глубокая тишина, которая бывает при переходе к ночи — когда земля будто сама к себе прислушивается. Шелестнули листки на ветке — и замерли. Стрекотнуло в траве насекомое — тоже стихло. В просветах между деревьями драгоценно сверкали звезды.
Ночь надвигалась темная, новолунная. Они видели только звезды да друг друга — слабо светящиеся силуэты на примятом мху. Какая-то птица со светлыми глазами и зобом утроилась на ветке над ними на ночлег.
У Берна было приподнятое настроение, впору заговорить стихами. «Вечны звезды над нами… вечен шелест листьев… вечна и ты, любовь!» Он тихо засмеялся.
— Тс-с… — Ли положила пальцы на его губы, приподнялась. — Слушай. Слышишь?
Сначала он не понял, что надо слушать. Притих, затаил дыхание — и услышал нарастающий со всех сторон шорох. Ему стало не по себе. Шорох был похож на движение множества насекомых в сухой листве, но какое-то спонтанное, крадущееся. Прошуршит — и прекратится. Справа, слева, вблизи, вдали…
— Это трава растет, — удивленно-уверенно заявила Ли. — Ну конечно! Она ведь под прошлогодними листьями. Каждый стебелек растет-растет, выпирает-выпирает, набирается сил… потом как наподдаст плечиком — и сдвинул с себя лист. Они и шуршат.
И она показала как — плечиком. Лицо ее фосфоресцировало, казалось похожим на негатив: светлые губы, мягко сияющие, будто струящие свет глаза, тепло рдеющие щеки. Когда-то Берн пугался такого — а сейчас ее лицо было для него только необычайно красивым и дорогим.
— С чего бы сейчас росла трава? Еще зима.
— Зим не бывает, только в горах и у полюсов. Уже давно весна. И вообще времен года три: весна, лето, осень. Вы отстали от жизни, герр профессор!
— Не называй меня так!
— Хочу — и буду. Поговори со мной на своем старом языке, а?
— А… так из-за того ты и влюбилась в меня, как в диковинку?
— Чудачок! Я просто полюбила тебя, понимаешь? Какой ты есть. Со всем, что в тебе есть. Даже с… даже с твоей «ди люге». Ой, как ты это делаешь!
— Перестань, пожалуйста! — Берн рассердился: Ли в стремлении поддразнивать иногда заходила слишком далеко. — Во мне нет никакой «ди люге». С этим покончено. Да и тогда я так сказал не с умыслом. Понимаешь, истина для вас была бы слишком сложна, вы не поняли бы…
— Истина не бывает сложна. Это ты сам запутался.
— Нет, но понимаешь…
— Я все понимаю. Все-все-все! Гораздо больше, чем можно сказать. Вот… и вот…
Ее теплые губы коснулись его правого глаза, потом левого. Берн покорно и блаженно закрыл их. Ну конечно же, она все понимает и во всем права. Сейчас весна, волна жизни гонит из почвы траву, травинки сдвигают листья — плечиком. И Ли — как весна: бесконечно более наивная, чем он, и бесконечно более мудрая. Цельная натура, которую ИРЦ передает без поправок.
Вдруг он почувствовал какую-то перемену. Открыл глаза: девушка настороженно смотрела в глубь леса. Хотел спросить — но Ли прикрыла ему рот ладонью. Тогда и он приподнялся, повернул голову: невдалеке, не далее сотни метров, между деревьев сновали серо светящиеся сутулые фигуры с руками до колен. «Эхху?!»
Их было много — целая толпа сумеречных безобразных силуэтов. Из леса прибывали новые. Некоторые брели, переваливаясь на полусогнутых ногах, опустив руки почти до земли; другие цеплялись за ветки, опирались на невидимые дубины; третьи и вовсе, не выдержав искуса ходьбы, опускались на четвереньки.
Берн оцепенел, по спине и рукам разлился холод. «Что делать? Бежать? Догонят, уже было. Забраться на дерево? Они лазают не хуже…»
Из толпы скрюченных привидений выдвинулся один, указующе махнул. В его фигуре и движениях было что-то знакомое. «Вождь! — понял Берн. — Тот, что убивал меня… а потом видел живого в лаборатории, спеленатый в кресле. Не приведи господи встретиться еще!» Племя дикарей поковыляло за вожаком в сторону Биоцентра. В сторону… уф! Берн облегченно расслабился.
— Они нас не заметили, они не видят в теплых лучах, прошептал он Ли. Лежи спокойно, не бойся.
— Они идут к Биоцентру!..
Только к двоим Эоли не относился, как к объектам наблюдений: к Ило и Ли. И обоих он потерял. Да не только их — все. Рухнули замыслы, сгорели в хлорном дыму достижения. Жизнь надо начинать с нуля, имея только опыт ошибок и поражений. Опыт неудачника.
Он лежал на траве лицом вниз. Не нужен ему ни комфорт, ни звездное небо. Тошно и глядеть на звезды, далекие огненные громадины, подтверждения человеческого ничтожества.
…Но Ило, Ило! Все доказал, поставил на своем (не то, не на своем… а на чем? На страхе будущего?..) — и все же нельзя было так. Не прав он, за пределами логики не прав. Но — сделано.
(И как он покрылся в тот миг сыпью! От нервных мыслей, от чувства поражения? Вот это да! Выходит, он давно держится на самоконтроле, на биологических знаниях — гальванизирует ими дряхлеющее тело. Проще было бы омолодиться в машине-матке, в его власти… но это не для него, совестливого! Не надо, не надо о нем так — я просто злюсь.)
…И «обратное зрение» не сладилось. А какие были надежды! Восхищался своим умением использовать обстоятельства: пугнул эхху убитым Алем. Ну, вышло что-то разок… так ведь обстоятельство-то уникальное, другое подобное и через тысячу лет не появится. На таких науку не сделаешь. И в подсознании Альдобиана таким способом не проник.
…Чем он пленил Ли? Что он знает о нынешних отношениях мужчин и женщин! Не будет у них ладу, не
