Колыбель в клюве аиста - Исраил Ибрагимов

― Турсун вернулся! Турсун! ― прокатилась новость в классе.

Блудного сына расспрашивали, ощупывали...

― Странно: мне однажды приснился Турсун в сапогах, с письменным прибором в руке, ― сказала Савина во время прогулки в Сокольниках.

Но догадывалась ли она тогда и теперь, гуляя со мной, что в тех сапогах, вернее в том, что Турсун пришел в класс обутым, крылся, возможно, ключ к пониманию его поведения на глиняном карьере во время визита одноклассниц? В самом деле, с чего бы? Ведь стоял конец учебного года, уходил май ― время, когда обувь для нас была вроде саней летом? Особенно для Турсуна, который за неимением обуви нередко неделями, месяцами отсиживался дома. Девочка с белыми бантиками, Лида Савина, только что входившая в нашу классную семью, не могла увидеть необычное в одежде парнишки, не могла уловить того, что толкнуло Турсуна на это ― вряд ли могла она тогда, да и сейчас, догадаться, что оделся он так из-за желания выглядеть перед ней привлекательно, что из-за того он, оставив школу, загнал себя в глиняный карьер. И нам было не до решения психологических ребусов ― мы откровенно порадовались возвращению товарища, смеялись, шутили, щупали трофейный коричневый китель еще со следами прежних отметин, оценивали письменный прибор, хвалили напропалую сапоги.

― Турсун пришел! В сапогах! Сапогах! Сапоги!

Не ахти какой выдающийся факт ― Азимов в сапогах ― зацепился невольно в Лидиной памяти, чтобы выплеснуться много лет спустя...

Благодаря Савиной некоторые события вновь возродились в памяти, другие же, потускневшие, обрели ясные очертания и привязки ко времени. Разумеется, говорить о будущем и даже настоящем в первую очередь мы воздержались ― общим было прошлое, к нему-то и устремлялись прежде всего мысли. Я написал "прошлое" и подумал о тебе: а каково оно у нас с тобой? У тебя?..

Рассказывала Савина и о себе, жила она с родителями в старой московской квартире, куда Савина-мать и дочь вернулись незадолго до окончания войны. Савина-старшая работала библиотекарем. Отец-медик после войны долго трудился хирургом. Накануне нашей встречи в судьбе отца произошла серьезная перемена, о чем я узнал из Лидиных уст позже.

Лида не могла выискать что-либо замечательное в своей биографии. Школа с легко планируемыми и прогнозируемыми событиями-близнецами, конечно, не могла идти в счет. Разве что первые после окончания школы годы, когда Савина готовилась, по настоянию родителей, стать медиком, трудилась сестрой в больнице ― однажды пыталась даже поступить в институт, но "срезалась", продолжила работу, трудилась более трех лет, до тех пор, пока не пришло убеждение, что медицина и она, Савина, ― "вещи несовместимые..."

Я проводил ее до Комсомольской площади. Встреча обрадовала, но не настолько, чтобы я тогда считал ее событием большой важности. Я хотел, но не искал активно новых встреч с Лидой...

Спустя два месяца произошло незабываемое событие ― умер Сталин. Я стоял в вестибюле института в плотной толпе студентов и преподавателей. Опустив головы, слушали радио. Лиду я увидел неподалеку. Протиснулся вперед, коснулся локтя ее ― она обернулась, удивилась, встала рядом, рассеянно замолкла, возвращая внимание к выступлению по радио. Речь держал профессор Санжеев. Говорил профессор прерывисто, борясь с рыданием: он рассказывал об истории со знаменитыми "Ответами тов. Санжееву", о том, как ему пришла мысль написать Сталину, с каким трепетом, не надеясь на ответ, он формулировал вопросы, как отправил по почте(!) письмо и как однажды, взяв в руки "Правду", не поверил глазам, увидев "Ответы"... Профессор замолк, что-то глухо щелкнуло в репродукторе, в тишине наверху глухо застучали о бетонные ступеньки шаги.

― Он... профессор... ― послышалось рядом.

Да, это действительно был профессор Санжеев. Помнишь, как была закручена жизнь в соответствии с "Ответами"? Обсуждения на предприятиях, аудиториях, собраниях, лекциях, семинарах? Я только теперь, на траурном митинге, узнал, что профессор Санжеев работал в нашем институте. По лестнице сходил пожилой мужчина: он был коренаст, с массивной округлой головой, которая тяжело спадала на грудь. Это был человек с азиатским обликом ― не то бурят, не то калмык. Повеяло чем-то мистическим. Я заволновался и сразу не мог успокоиться...

Вечером того же дня я был вместе с Савиной. Шли мы в колонне к Дому Советов. Колонна, наподобие гармошки, то сжималась ― и нам приходилось прибавлять шагу, бежать трусцой, то расжималась ― и мы подолгу стояли на месте. У метро "Кировская" свернули, двинулись к Трубной площади. С той минуты колонна только сжималась. Она, подобно вязкому потоку, медленно плыла в сумерках мимо огромной старинной стены: ноги ступали по промерзлому асфальту, устланному... калошами. На спуске напор задних рядов был особенно велик ― Савина вскрикнула, обернувшись, я увидел ее задыхающейся.

― Ребята! Ребята! ― обратился я к товарищам ― те поняли, устремились на помощь к девушке.

Мы взяли ее в кольцо и, усиленно работая локтями и бедрами, буквально продрались сквозь плотную людскую массу. Вышли на бульвар. Жила Савина рядом с метро "Кировская". Выбравшись из давки, мы тотчас двинулись к ней.

Дома застали ее отца.

Пили чай.

Отец, узнав о происшествии, не на шутку разволновался, упрекнул нас в легкомыслии, мальчишестве, едва не толкнувшего "под жернова крупорушки". После чая она вышла меня проводить. Остановились мы на лестничной площадке. И вот тут-то случилось непредвиденное: прощаясь, она назвала мое старое имя. Я поправил. Тогда она коротко рассмеялась, но, вдруг, изменилась, резко бросилась мне на грудь. Замерла. Ее состояние передалось и мне ― я машинально гладил ее волосы, но не удержался ― порывисто поцеловал ее в щеку и уже не в силах был сдержаться, отыскал ее губы... Опомнившись, я сразу понял, что добрым товарищеским отношениям прежних однокашников пришел конец. Впрочем, не на все сто был уверен в том. Природа неожиданного порыва могла быть иной, она могла быть вызвана неуправляемым стремлением снять напряжение ― сколько-то его накопилось за день? А разве не могли быть чувства братскими? Так или иначе в последующие дни мы виделись нечасто. Савина будто избегала меня. Во время редких встреч чувствовал я себя неуютно...

Одна из памятных встреч ― на институтском вечере в ЦДКЖ. Савина пришла в вечернем платье ― тогда это, кажется, входило в моду. Вместе со студентом-старшекурсником из архитектурного института Ремом Лутцевым. Савины и Лутцевы общались семьями. Рем и Лида учились в одной школе с интервалом в пять лет. Более того, отец Лутцева, тоже медик, трудился в одной клинике с Савиным ― так что корни взаимоотношений Лиды и Рема были достаточно глубокими.

Вот какая у меня злая память! Рем, наклонившись, что-то негромко говорит девушке ― та понимающе смеется, мне становится не по себе, силюсь выглядеть невозмутимым, стараюсь, хотя и понимаю, что избыток невозмутимости на празднике ― уже не невозмутимость.

А вот они проплывают в танце. Лида замечает, машет мне рукой, что-то говорит на ухо партнеру ― Рем слушает ее внимательно, с улыбкой ищет меня в людской стене, окольцевавшей площадку с танцующими.

После танцев знакомимся, идем в буфет. Рем заказывает бутылку "Ркацители". К нам присоединяются еще двое, знакомые Рема: образуется беседа, свободная, без оглядок, такая, какая возможна между людьми, знающимися давно. Шумно обсуждаются качества вин. Непринужденно перебрасывается мостик к другим темам ― кино и искусству, политике. Недолго центром перетолков становится архитектура. Рем захватывает внимание суждениями о высотных зданиях. Говорит он, пересыпая речь студенческим "железно".

В зрительном зале сидим порознь: Лида, Рем впереди, я ― двумя рядами сзади...

В антракте Рем предлагает пройти за кулисы к знакомому артисту Нельдеву ― тот только что выступал с фрагментами из нового фильма "Учитель танцев". Ясно, что предстоящее знакомство с артистом должно стать "гвоздем вечера". Согласись, не слишком приятна роль статиста в спектакле, рассчитанном на одного зрителя ― Лиду! Не буду описывать подробности вторжения за кулисы ― здесь было немало прелюбопытного, своеобразной пищи для размышлений ― расскажу коротко о визите к Нельдеву. Популярного артиста мы застали в момент, когда он собирался покинуть уборную. Лутцев представил нас ― актер смутился, быстро нашелся, поцеловал руку девушке, извинился за спешку ("Цейтнот! Цейтнот! Спешу! У меня, к сожалению, еще выступление!"), обменялся с Ремом короткими обязательными фразами, в обращении артиста к Лутцеву ощущалась братская сердечность:

― Дорогой, Рем... Простите великодушно за прозу! Иду добывать свой трудный хлеб!

Мы расстались, и Рем с потрясающей непринужденностью перескочил на другую тему: будто встреча с Нельдевым для него была чем-то привычным, повседневным.