Шрам - Марина Дяченко

– Улю-лю! – радостно разнеслось по улице. Прохожие недовольно оглядывались – и шли по своим делам.

– Улю-лю… Дядюшка, дай табачку на понюшку… Дя-адюшка, оглянись!

Эгерт почти бежал. Попросту кинуться наутек ему не позволяли остатки гордости.

– Дядюшка, на штанах-то дыра! Оглянись!

Несколько мелких камушков метко клюнули его в ногу, в спину, в затылок. Минута – и преследователи настигли его, чья-то грязная рука дернула за рукав так, что затрещали ветхие нитки:

– Эй, ты! Не к тебе говорят, что ли!

Эгерт остановился. Его окружили кольцом, здесь были и восьмилетние малыши, и ребята постарше, и пара-тройка подростков лет четырнадцати. Показывая дыры на месте выбитых зубов, вытирая сопли рукавами, поблескивая недобрыми, сузившимися в щелку глазами, орава охотников наслаждалась замешательством Солля – тем более сладостным, что самый старший из ловцов едва доходил жертве до подмышки:

– Дя-адюшка… Купи калачик… Подари денежку, а?

Сзади вонзилось острое – не то булавка, не то игла; Солль дернулся – орава зашлась радостным смехом:

– Гляди… Гляди, как запрыгал!

Кольнули еще; от боли у Эгерта навернулись слезы на глаза.

Взрослый, сильный мужчина стоял в кольце мальчишек, маленьких и слабых, но упивающихся чувством собственной безнаказанности. Кто знает как, но мелкие бестии безошибочно разоблачили в Солле труса, гонимого, жертву – и вдохновенно исполняли неписанный закон, по которому каждой жертве положен и палач:

– Давай еще… Попляши… Потешный дядька… Эй, куда?!

Очередной укол булавкой оказался невыносимым. Эгерт ринулся напролом, сбив кого-то с ног; вслед ему неслись камни, комья грязи, улюлюканье:

– Держи! А-та-та! Держи, держи!

Длинноногий Солль бегал, конечно, быстрее самого наглого мальчишки в городе – но улица все время петляла, оборачивалась тупиками, кишела подворотнями; преследователи бросались Соллю наперерез, выныривая из только им известных ходов, кидаясь камнями и грязью, беспрестанно вопя, вереща и улюлюкая. В какой-то момент Эгерту показалось, что все это происходит не с ним, что он смотрит сквозь толстое мутное стекло чужой, отвратительный сон – но камень больно ударил в колено, и на смену этой отстраненности вдруг нахлынуло другое, горькое, всепобеждающее чувство – так и надо, это теперь его жизнь, его судьба, его суть…

Потом он оторвался от погони.

Были какие-то трущобы; была сморщенная, беззубая старуха с огромной табакеркой у самого носа, указующая кривым пальцем куда-то в лабиринт грязных улочек; была тупая, равнодушная усталость, страх, тоже притупившийся, и мгновенная радость при виде площади и городских ворот…

Ворота закрывались.

Створки медленно ползли навстречу друг другу – и вот уже видно, что снизу на них налегают стражники, красные от натуги, по трое на каждую створку. В сужающемся проеме виднелись лоскут неба и лоскут дороги.

Что же это, подумал Эгерт.

Из последних сил он побежал через площадь, а проем все суживался, и вот створки с грохотом сомкнулись, зазвенела цепь, натягиваясь в стальных кольцах, и торжественно, как флаг, на цепи поднялся огромный черный замок.

Солль стоял перед великолепием стальных ворот, изукрашенных кованными фигурами драконов и змей. Обернутые к нему чеканные морды смотрели мрачно и безучастно; только сейчас Эгерт понял, что подступают сумерки, что близится ночь, что ворота по обычаю будут закрыты до утра.

– Эй, парень! – строгий окрик заставил его привычно съежиться. – Чего надо?

– Мне… выйти, – пробормотал он с трудом.

– Чего?

– Пройти… выйти… из города…

Стражник – потный, толстощекий, но не злой с виду человек – усмехнулся:

– Утром, дружочек… Припоздал ты, бывает… Хотя, если разобраться, что за удовольствие тебе в ночь идти? Не ровен час… Так что, дорогуша, солнышка дождись – на рассвете и откроем…

Не говоря больше не слова, Эгерт отошел. Ему сделалось все равно.

Утром ворота заклинит, или солнце не взойдет, или еще что-то… Если неведомая и враждебная сила, играющая им весь день со времени роковой встречи с Торией, если эта сила не хочет выпускать Солля из города – он не выйдет по своей воле, здесь и умрет жалкой смертью, смертью труса…

Площадь перед воротами пустела. Эгерту захотелось лечь – немедленно, все равно где, только лечь и закрыть глаза, и ни о чем не думать.

Едва переставляя ноги, он побрел прочь от ворот.

Из широкой боковой улицы навстречу ему вылетела шумная кавалькада – пятеро или шестеро молодых всадников на ухоженных конях. Наметанным глазом Эгерт бездумно, механически определил породу каждой лошади и отметил прекрасную посадку верховых; он просто стоял и ждал, когда они проедут – но тут один из юношей на высоком вороном жеребце отделился от компании и повернул прямо на Эгерта.

Это длилось секунду – и целую вечность. Солль потерял способность двигаться.

Ноги его по колено вросли в булыжник площади, онемели, пустили корни – так чувствует себя дерево, глядя на идущего к нему дровосека. Лошадь неслась легко, красиво, будто по воздуху – но земля гулко сотрясалась, все сильнее и сильнее сотрясалась от убийственных ударов копыт. Солль видел черную морду жеребца с безумными глазами, нижнюю губу с ленточкой слюны, грудь, широкую, как небо, тяжелую, как молот, готовый раздавить одним прикосновением.

Потом в лицо ему ударил горячий запах, и медленно-медленно, как в толще воды, жеребец поднялся на дыбы.

Эгерт смотрел, как перед самым лицом его замирает лоснящаяся морда, вскидываются копыта, мерцают круглые шляпки гвоздей в полукружьях новых, отличных подков… Потом подковы взлетают высоко над головой, а глазам Эгерта открывается брюхо – круглое брюхо ухоженного жеребца с мохнатым, как ветка, отростком внизу… А подковы над головой месят небо, готовясь обрушиться с высоты и расплескать по булыжнику содержимое человеческой головы…

Потом в его сознании случился провал – достаточный для того, чтобы медленно сосчитать до пяти.

Солль по-прежнему стоял посреди площади; по переулку удалялись топот копыт и заливистый смех, а по ноге Эгерта щекотно стекала тонкая струйка теплой жидкости.

…Лучше – смерть.

За спиной хохотали стражники; Соллю казалось, что этот смех лязгает внутри его головы. Вся воля Эгерта Солля, все оставшееся уважение к себе, вся изувеченная, но еще живая гордость, вся сущность Эгерта кричала, медленно корчась на костре немыслимого, невообразимого унижения.

Жерновом вертелось плоское небо, и площадь поворачивалась под ногами, как жернов, и два черных жернова наваливались друг на друга, будто желая стереть в порошок угодившего между ними человека…