Елки-моталки - Владимир Чивилихин

- Это я, помню, первый раз встретился с витаминами...

- Давай-давай трави! - поощрил кто-то, и Пина тоже прислушалась.

- Взяли мы, помню, Берлин и радуемся - живы! - начал дядя Федя неторопливо, с расстановками. - Ладно. Победа победой, а есть-пить надо. И вот дело к обеду. На фронте-то было хорошо, первой категории кормежка, а тут завезли горох. А он же веский, что твоя дробь. Ладно. Сварили суп-заболтуй. Ну, суп! Смотрим - видимость через него сквозная. Вызываем заместителя по тылу. Приходит. Пузо - во! Небось ноги свои видал разве что в зеркале. "В чем дело, товарищи солдаты?" Мы подаем ему котелок с его супом и чистую ложку. "Конечно, - говорит, - густоты тут нет, но вы, товарищи солдаты, должны учесть питательность". И понес! И белки там, и желтки, и особенно на витамины напирал. Что, думаем, за мина такая? Глядим - вода водой. Ну, поверили, съели. Так я первый раз с витаминами встретился и с тех пор думаю, что это слово какое-то обманное...

- А я понимаю так, что хорошие витамины - сала кусок, это я понимаю! вставил кто-то.

- В сале нет витаминов, - донесся брюзгливый голос Евксентьевского.

- Да уж ты-то молчи! В сале нет витаминов! А зачем они ему нужны, а? Зачем?

Родион переглянулся с Бирюзовым, они снова засмеялись, и Пина их поддержала.

- Ну, как, Саня? - спросил Родион.

- _Не соли нахлебавшись_, - ответил Бирюзов устало. - Не стрелил ни разу. Видно, распугало зверя.

- А помнишь прошлогоднего лося?

- Как же! Прямо через огонь сигал, дьявол...

- Да-а-а... Мы тебе там оставили варева. Согрей ему, Пина.

- Я сам, - поднялся Бирюзов. - Где котелок?

Завечерело, и развело немного тучи, остановило дождь. У вершин далеких гольцов взбило белую пену, однако скоро там снова замутилось и долина стала темнеть. Санька, тихонько посвистывая, долго отогревался у костра. Уже в сумерках он выстирал на камнях портянки, высушил их и переобулся. Он делал все это, не глядя на Родиона и Пину, которые сидели близко друг к другу и руки сплели. То и дело кто-нибудь из троих подымал голову, шарил глазами вверху, но там была непроглядная темень и оттуда заносило прохладным воздухом. Вечный лед его холодил вверху, что ли?

Звезд они так и не дождались, решили укладываться. В палатке еще не спали, переговаривались меж собой негромкими голосами. Друзья влезли туда, в темноту, но сон не шел.

- Значит, не вышел номер, Саня? - спросил кто-то. - С охотой-то?..

- Нет ничего, - ответил Бирюзов и скоро засопел.

В палатке молчали, но Пине было ясно, что все думают об одном.

- Косулю бы взять неплохо, - послышался мечтательный голос. - Да соли ей на хвост не насыплешь...

- И мишка, видать, тоже ушел от дымов далеко.

- По весне, правда, он постный.

- Не скажи!

- Чего не скажи-то?

- Уж я-то его близко знаю! Из берлоги он вылазит жирный да вкусный. Тут его и брать. Осенью на нем мяса куда тебе, однако орехом кедровым отдает, особо в окостке. Ну, гольный орех! А как ложиться ему, он траву какую-то ест, весь очищается и по весне ничем не пахнет. Не-ет. Я уж его близко...

- А помните, два года назад Бирюзов забил тошшого? Весной ведь дело-то было?

- Ты слушай. Потом, правда, он враз тощает - жрать-то нечего в пустой тайге. А сейчас, верно, выравнивается уже - дудка пошла, корни, маралухи по горам телят приносить начали...

- Еще сохатина - мясо доброе, - поддержал разговор другой голос. - Есть которое место, правда, жесткое - нитками отдирается и с хлебом ни в какую не прожуешь!

- Да уж прожевали бы как-нибудь...

Повздыхали в темноте, а через минуту подал голос Евксентьевский:

- Это ты, товарищ Гуляев, на вертолете мешок с продуктами оставил?

Родион промолчал.

- Лучше заснуть в такой момент, - продолжал Евксентьевский. - Верно, товарищ Гуляев? Хотя ведь вам забывчивость простительна - у вас тут роман...

- С утра плоты ладить, однако, - сказал Родион, сдерживая гнев. Ронжины, греби рубить...

- Ронжины, греби, однако, - передразнил Евксентьевский и хохотнул. Оратор ты, товарищ Гуляев! Цице-рон!

- Слушайте, - не вытерпел Родион, почуяв в словах Евксентьевского какой-то гнусный намек. - Я ведь тоже могу вас назвать.

- Ну назови! А? Назови!

Родион молчал, ясно представляя себе, как Евксентьевский кривит сейчас губы, и усики-то у него уже срослись с бороденкой - он почему-то не побрился тут вместе со всей командой.

- Назови. Что же? - не отставал Евксентьевский. - А?

Было слышно, как в темноте дышат.

- Он не так воспитан, - сказала Пина.

- Хо! А как он воспитан? - прицепился Евксентьевский. - А? Как?

- Он воспитан _в духе_, - послышался голос Бирюзова, оказывается, Санька не спал еще.

- Ка-а-ак?! В духе? Ха-ха-ха! В духе! - Евксентьевский хохотал в темноте, повторяя на все лады это словцо Саньки, совсем будто изнемог от нехорошего своего смеха, пока кто-то из рабочих не зарычал на него свирепо и не пригрозил, что выкинет сейчас это стерво, этот свинячий кусок из палатки...

Ночь вышла плохая. В палатке было душно и с откинутым пологом, временами дождь подшумливал реке, подплескивал, а когда он притихал, кто-нибудь из пожарников вылезал ощупкой наружу, чтоб поглядеть на звезды, да только их так и не показало. А Родион - Пина всю ночь чувствовала его рядом - не заснул совсем.

Поднялся он чуть свет, Саньку выволок за ногу. Они затюкали топорами на берегу, разбудили всех. Пожарники с ходу взялись за плот. Бурливыми здешними паводками натащило в тальник пропасть лесу. Он громоздился там и сям большими завалами. С дерев, подмытых где-то вверху, Учуга содрала по пути сучья и кору, отгладила, отшлифовала бревна; а солнце их отбелило и до звона высушило. Сейчас они были скользкими от дождя, изрядно тяжелыми, однако сырые лесины валить да таскать с кручи куда как тяжелей бы вышло.

Дело пошло ходом, будто сытые все были, только Евксентьевский не взял топора в руки. Да и пусть бы его, с топором-то он не особенно в ладах, не мешался хоть и то хлеб, однако Санька во время перекура, как всегда, с прищуром глядя на Гришку Колотилина, сказал:

- Гриш, а некоторые, наверно, не думают отсюда плыть.

- Саня! - тихо попросил Родион.

- Гляди-ка, Гриша! - громко продолжал Бирюзов, и все посмотрели на Евксентьевского, который сидел, как тогда, после пожара, отвернувшись к реке, и безвольно опущенные плечи его подрагивали. - Некоторые считают, что...

- Брось, Санька! - строго сказал Родион. - Брось...

Евксентьевский вскочил, обернулся к пожарникам и, скрипя зубами, стал выкрикивать:

- Воспитываете, да? В духе, да? Ха-ха-ха! В духе! У-у-у-у, серые дубы!

- Сядь, Санька! - крикнул Родион и произнес с нажимом: - А вы, товарищ, отошли бы в сторонку...

Евксентьевский встретил взгляд Родиона, полез на кручу, - наверно, пучек поесть, и всем как-то даже полегчало. Пусть не работает, лишь бы глаза не мозолил да не сорил словами в такой момент. (Нет, какое счастье, что на северных пожарах я отдохну от этого поганца. Он совсем не любит людей. Может, таким он сделался от пустой своей жизни? А тут увидел, что эти мужики - настоящие мужики, и вот бесится, чтоб пустоту свою прикрыть. С чего вчера вечером он меня с Пиной зацепил? Зачем? Ведь совсем не его дело. А продукты парашютистам - это был единственный выход. На новый пожар без хлеба не высадишься. Может, из-за этого они спасли кусок золотой тайги?..)

Когда искали сходные бревна, кто-то из пожарников набрел в приречной низине на черемшу, зеленую, мягкую и крупную - хоть коси. С солью она шла, да еще как. Ее острый чесночный вкус пожарникам был привычен, а Гришка, тот даже потужил, что в Москве такой закуски не подают - уж больно подходящая штука для этого дела.

На завтрак съели с черемшой по небольшому кусочку хлеба и вволю напились чаю с сахаром. Все молчали у костра, и на небо уже никто, кроме Родиона, не смотрел - сырое и низкое, оно совсем запечатало долину. Тучи медленно сходились, густели, тяжко возлегли на гольцы. Должно быть, от тяжести своей они сползали по склонам долины вниз, заволакивая лес и пожарище, распускали и прибирали серые мокрые хвосты. Никакому вертолету не пролететь теперь, и Гуцких, должно быть, там сейчас переживает. Вечно он переживает, хотя Родион с командой пропадал всяко: и дымами на неделю накрывало, и пожар как-то два раза пришлось окапывать капитальный, и парашюты, бывало, на себе через перевал тащили. "Не бойсь, Платоныч, вылезем!" Родиона радовало, что вода в Учуге поднялась от дождя и пошла быстрей будто. Надо плыть скорей до первой избы...

Когда все взялись рубить пазы в ставе плота, Родион сунул свой топор в чехол, вышел к ручью и по скользким камням полез на склон, чтоб вырубить стяжки поровней - на ронжины и греби. По каменному руслу бежала сверху грязная вода - с гари все вымывало пепел и уголье. Сырая тайга, ссыпая воду, перекатно шумела верхом. Временами доносило сюда слабое бормотанье реки, мягкие удары топоров, а птиц не было слышно.

Ладные березки уже светились по правей стороне, однако Родион решил подняться выше и там свернуть с ручья - вдруг встретится в траве саранка? Он выкопает и принесет ее плотную желтую луковицу Пине. В этой луковице что-то вроде крахмала, дольки приятные на вкус, мучнистые и сытные. Тихо-то как! Да какие теперь птицы в атом неживом лесу? Вот глухарка только, умница, где-то здесь, рядом. Заквохтала будто бы тревожно. Она?