Таящийся у порога - Говард Лавкрафт

Они были трех видов, эти отчетливые отпечатки на снегу, и все они были по-своему ужасны. След первого типа, самый большой, примерно двенадцать на двадцать пять футов, был похож на отпечаток сидевшего здесь животного слоновьих размеров; поскольку всю ночь было довольно холодно, вмятина не подтаяла, и я смог рассмотреть ее самым тщательным образом; без сомнения, след был оставлен существом с ровной и голой кожей. Следы второго типа принадлежали когтистым лапам примерно трех футов в длину; создавалось впечатление, что на этих лапах имелись перепонки. Третий тип представлял собой отпечатки когтистых лап с характерными полосами по бокам, словно зверь волочил по снегу огромные крылья или что-то вроде того. Оцепенев от ужаса, я смотрел на следы, предчувствуя приближение новых страшных событий; постояв там еще немного и будучи не в силах больше смотреть на жуткие отпечатки, я направился домой, стараясь не приближаться к следам кузена. Сделав крюк, я наконец вышел к усадьбе и поспешно вбежал в дом, пока кузен не заметил моего отсутствия.

Как я и предполагал, Эмброуз уже встал. Он пришел в себя, но был мрачен и раздражителен: почему-то он чувствует себя очень усталым, хотя крепко проспал всю ночь; что-то его гнетет, и ему это очень не нравится. Далее он сказал, что, обнаружив мое отсутствие, пошел меня искать и увидел, что ночью к нашему дому кто-то подходил: возле задней двери на снегу остались следы. Я, конечно, понял, что это были за следы — его собственные; понял я и то, что, всю ночь разгуливая по лесу и дойдя до башни, он ни разу не проснулся.

Тогда я сказал кузену, что ночью выходил прогуляться. Я привык к этому в городе и не хочу менять свою привычку.

— Не знаю, что со мной происходит, — пожаловался кузен. — Совершенно не хочется готовить завтрак.

— Я сам приготовлю, — сказал я и немедленно взялся за дело.

Эмброуз не возражал; усевшись в кресло, он потер лоб.

— У меня такое чувство, словно я о чем-то забыл. Мы что-то собирались сегодня делать?

— Нет. Ты просто устал, вот и все.

Сейчас было самое время предложить ему съездить в Бостон, к тому же мне самому отчаянно хотелось поскорее выбраться из этого пропитанного злом, опасного места.

— А ты не думал о том, чтобы сменить обстановку, Эмброуз?

— Я же только-только освоился на новом месте, — ответил он.

— Нет, я имею в виду временно. Почему бы тебе не провести зиму в Бостоне? А весной, если хочешь, мы вернемся в усадьбу. Можешь поработать в библиотеке Уайденера; там читают лекции и устраивают концерты, и, что важнее всего, — вокруг тебя будет много людей, это сейчас самое главное. Любому человеку необходимо общение.

Эмброуз находился в нерешительности, однако возражать не стал, а я сразу понял, что еще немного — и он согласится, теперь это дело времени. Я ликовал, но старался это скрыть, чтобы не спугнуть кузена; я боялся, что, когда на него вновь накатит мрачное настроение, он откажется от поездки. Все утро я старался не оставлять его одного, не забывая то и дело словно невзначай напоминать, что неплохо бы взять с собой кое-какие книги из кабинета, чтобы изучать их зимой. Наконец после ланча Эмброуз заявил, что согласен провести зиму в Бостоне, а согласившись, сам начал торопить наш отъезд, словно в нем неожиданно проснулось чувство самосохранения. Таким образом, к вечеру мы уже находились на пути в Бостон.

Мы вернулись в усадьбу в конце марта. Эмброуз был бодр и весел, меня же снедали дурные предчувствия. Нужно сказать, что первые ночи в городе кузен провел беспокойно, словно чувствовал себя потерянным, и даже порывался бродить во сне, но затем постепенно успокоился, вновь стал самим собой и за всю зиму ни разу не дал мне повода усомниться в своем полном выздоровлении. Более того, Эмброуз с головой ушел в светскую жизнь, сделавшись даже популярным, и это я, а не он целыми днями корпел над старинными книгами Элайджи Биллингтона, ибо по натуре я человек далеко не светский. Всю зиму я прилежно занимался этими книгами и нашел много новых, ранее не замеченных мною отрывков, много новых имен, которые могли бы послужить ключом к тайне, и много противоречий — и все же ни на йоту не приблизился к решению проблемы, не пришел ни к одному убеждению и даже не выработал единой платформы, на которой можно было бы строить предположения относительно источника этих чудовищных аллюзий и намеков.

С приближением весны кузен начал проявлять все большее беспокойство и все чаще высказывал желание вернуться в усадьбу в Биллингтонском лесу, которая, по его словам, была «как-никак моим домом». Интересно заметить, что всю зиму он не выказывал ни малейшего интереса к древним рукописям, хотя я неоднократно пытался завести о них разговор. Зимой произошло только два эпизода, заставивших Эмброуза вспомнить о событиях, связанных с Биллингтонским лесом: по сообщениям бостонских газет, в районе Данвича в разное время были обнаружены два трупа, один — между Рождеством и Новым годом, второй — в первых числах февраля. Как и в предыдущих случаях, тела не подверглись разложению, словно люди погибли совсем недавно; убитые были сброшены с высоты и изуродованы до неузнаваемости; в обоих случаях между исчезновением человека и обнаружением его трупа прошло несколько месяцев. Газеты сообщали, что выкупа за людей не требовали и что ни у одного из убитых не было причины покидать свой дом. Тела были обнаружены в разных местах: одно — на острове посреди Мискатоника, второе — в устье этой реки. Несмотря на поднятую шумиху, не нашлось никого, кто смог бы объяснить произошедшее. Зато я с ужасом заметил, в какое возбуждение пришел мой кузен, узнав о происшествии; он читал все газеты подряд, перечитывая их вновь и вновь, всем своим видом показывая, что он-то должен знать, что случилось на самом деле, вот только никак не может вспомнить.

Сначала я просто наблюдал за ним, не понимая причины столь странного поведения. Но когда кузен с приходом весны начал все чаще заговаривать о возвращении домой, я заподозрил неладное. Не вдаваясь в подробности, скажу только, что мои опасения вскоре оправдались, ибо сразу по приезде в усадьбу Эмброуз повел себя так же, как и прежде, до нашего отъезда в Бостон.

В усадьбу мы приехали в конце марта, вечером, на закате. Стоял мягкий, теплый вечер, воздух источал ароматы растений, свежих листьев, цветов; с востока приятно тянуло легким запахом дымка. Едва мы закончили распаковывать вещи, как Эмброуз в сильнейшем возбуждении выскочил из своей комнаты. Не схвати я его за руку, он пробежал бы мимо меня.

— В чем дело, Эмброуз? — спросил я.

Бросив на меня быстрый и враждебный взгляд, он тем не менее спокойно ответил: