Знак Нефертити - Вера Колочкова

Отмахнулась от пустой мысли, встала посреди гостиной, не зажигая света. Сумерки ушли, и в комнату вползла вязкая темнота межсезонья. Глухая, непробиваемая. Скорей бы уж настоящий снег выпал… Снег всегда темноту хоть немного, но разбавляет.

Надо бы шагнуть к стене, дотянуться до выключателя. Но будто приросла ступнями к паркету… Вдруг зазвучала, легко зазвенела в голове Ленина гитара, музыка того самого романса, их первого, довольно непритязательного — они тогда еще очень стеснялись друг друга, и она от стеснения все сбивалась, не попадала в такт… И начинали сначала, и подсмеивались над собой, и отводили глаза в сторону. А потом получилось, и сразу пошло…

Вечер теплый, и синий, и пряный…

И Лёнино лицо выплыло тут же из памяти, казалось, давно забытое. Серые добрые, чуть насмешливые глаза, мягкие очертания губ, ворот грубого свитера до подбородка. И — напряженная улыбка ожидания… Ну, что же ты, Анька, давай… Хотя бы во второй куплет вступи…

Да, Леня, сейчас. Сейчас, погоди, я вспомню. Вдохнула в себя воздух, закрыла глаза, и… сама от себя не ожидая, запела. Как тогда, в первый раз…

Из окна золотит клавикордыУмирающий, грустный закат…

Голос полетел в темноту гостиной хрипловато, волнующе. Надо же, она помнит! Она все слова того романса помнит, их первого, непритязательного! Как же там дальше-то…

Жизнь прошла без любви и без муки,И прожить ее снова нельзя!

Да, Леня, нельзя прожить. Прости, Леня. А романс-то я помню, помню! Слышишь, пою! И даже голос так же звучит — с той самой легкой хрипотцой, которая тебя с ума сводила…

И — страшно вздрогнула от яркого, ударившего по глазам света. Втянула голову в плечи, обернулась — в дверях гостиной стоял Антон, держа указательный палец на кнопке выключателя.

— Ты… Ты что, разве дома? — выговорила с трудом, хватаясь рукой за горло, — господи, как напугал…

— Да я после лекций пришел, решил поваляться немного и заснул… — провел он тыльной стороной ладони по заспанной румяной щеке, — а кто это сейчас пел, мам? Ты, что ли?

— Ну, я…

— Хм… А я думал, это телевизор самопроизвольно включился! Вскочил с дивана, думаю — что за глюки… А это ты… Я и не знал, что ты, оказывается, петь можешь!

То ли обескураженность еще не отпустила, то ли яркий свет с толку сбил, но послышалась ей вдруг насмешка в голосе сына. Потому и ответила с некоторым вызовом:

— А что, я в своем доме уже и петь не могу?

— Да ладно, мам, чего ты… Наоборот, прикольно! Мне понравилось! А что это было — песня, что ль, такая?

— Нет. Это романс… Старинный…

— Ух ты!

— Значит, понравилось, говоришь?

— Ну да… Как-то вообще — даже на тебя не похоже…

— Что, лучше, чем в клубаке? — вскинув подбородок и улыбнувшись, попыталась она спрятать смятение за насмешливостью.

— Да при чем тут клубак, мам… Чего ты опять заводишься? Дался тебе этот клубак…

Антон обиженно развернулся, молча ушел на кухню. Постояв еще немного посреди гостиной, она последовала за ним, заговорила сердито, углядев, как он пристраивает на кусок хлеба толстый кружок докторской колбасы:

— Антон! Опять всухомятку! В холодильнике, между прочим, борщ есть, котлеты с макаронами! Давай я тебе разогрею, нормально поужинаешь!

— Да некогда мне, мам… Видишь, проспал… Я Димкиной матери к семи обещал…

— Интересно, интересно… И что такое ты обещал Димкиной матери?

— Да ничего особенного, мам. Они там ремонт делают, надо шкафы с места на место переставить.

— А что, кроме тебя, переставлять больше некому?

— Некому, мам. Да и вообще — непринципиально…

— Нет, я все-таки не понимаю, Антон! Чего ты у Димки все время торчишь, у них и без того квартира маленькая, друг у друга на головах сидят! Еще и ты… Наверняка и за стол садишься… Неудобно, Антон!

— Да нормально, мам… И вообще — ты к чему, не понимаю?

— Ну, почему бы вам с Димкой здесь вечерами не тусоваться, к примеру… Вон, у тебя даже своя комната есть… А в той семье четверо — в двухкомнатной! У Димкиной матери ведь, кроме него, еще двое?

— Ну да… Ванька и Ленка…

— Вот видишь! Так что давайте, меняйте дислокацию!

— Нет, мам… Димку сюда калачом не заманишь… Я уж пытался…

— Интересно, и почему это?

— Ну… Как бы тебе сказать… Он тебя боится, мам.

— Боится?! Меня?

— Ну да… Ладно, все, мам, я побежал. Я сегодня поздно приду, ты не волнуйся и не жди, хорошо? Мы там еще обои будем клеить…

Она даже не нашлась что ответить, лишь глянула ему в спину с болью. Надо же, как он это проговорил, будто хлестнул наотмашь… Он тебя боится… Да, он боится, а ты его жалеешь, значит. Друга жалеешь, а матери уже ничего не остается…

Вздрогнула от хлопка закрывшейся за Антоном двери, медленно побрела из кухни в гостиную. Как горько внутри, как скверно. И как безысходно.

И как хорошо было, когда она пела — всего лишь десять минут назад… Пела, как тогда, в юности. Тогда ее никто не боялся, тогда ее все любили, и она тоже любила — всех…

Не отдавая себе отчета в том, что делает, пошла в прихожую, выудила из сумочки мобильник, нашла в памяти филимоновский номер. Гудки, длинные, недовольные… Наконец, оборвались Катькиным голосом:

— Да, Каминская! Говори, только покороче, у меня тут народу много…

— Кать, я буду у тебя петь. Всю эту неделю, с завтрашнего дня до воскресенья, каждый вечер. Идет?

— Да, конечно… Ну, ты молоток, Каминская, я так и знала, что ты заведешься! Все, давай, завтра жду! Днем можешь? Надо же тебе с Сеней-Веней порепетировать…

— Да, могу.

— Тогда я им скажу, чтобы часикам к двум подошли?

— Да, нормально.

— Ну все, до встречи!

— До завтра, Кать…

Всю ночь ей снился Леня. Хорошо снился, молодым, веселым. Не говорил ничего, но всем своим видом убеждал — не держу, мол, обиды, Анька. Она даже проснулась с мыслью — а может, разыскать его… Наверняка у кого-то из однокашников телефон есть…

Даже представила, пока глаза не открыла, их разговор. Он бы поначалу удивился страшно, потом бы, может, обрадовался… Расспрашивать бы начал, что да как… А она… Что она ему скажет? Свое запоздалое извини-прости преподнесет, как подарок? Нет, глупо как-то. Состарилось, замшело это извини-прости, утратило актуальность. Да и сам по себе звонок никчемушный — вроде как с памятью о себе навязывается. Нет, не будет она ему звонить…

Открыла глаза и вспомнила — про кафе, про Катьку, про свое обещание… И тут же в ужас пришла — зачем?! Какой леший ее за язык вчера дернул? Ведь это пошлость, по сути, — в каком-то кафе певичкой подвизаться, хоть и на неделю всего… А вдруг кто-то из коллег туда нечаянно забредет? Хороша будет картинка — Лесникова из финансового отдела романсы поет… Финансы поют романсы… То-то Глазкова досыта посплетничает, поизгаляется! И Танька наверняка не одобрит, усмехнется, у виска пальцем покрутит…