Нравственный прогресс в темные времена. Этика для XXI века - Маркус Габриэль

к миру. Люди уже сотни тысяч лет живут в группах, которые проигрывают друг с другом разные социальные ситуации. Все группы людей подразделяют свой быт и возлагают различные роли на разных членов сообщества. Таким образом возникает нормативность [108].

Коль скоро существует нормативность, становятся заметны моральные опции. Если пять тысяч лет назад в какой-то малой группе в районе Амазонки человек взял на себя задачу следить за распределением ролей в своей группе, это постоянно вызывало для всех причастных вопрос, было ли такое распределение задач справедливым и действительно ли нужно было слушаться вождя. Так возникали моральные вопросы, на которые отвечали молчанием или посредством ритуалов, и которые отчасти эксплицитно регламентировались в форме сказаний и других традиций.

Не бывает совершенно аморального общества, а равно и общества, которое было бы настолько радикально иным в моральном плане, что любое действие, которое совершает в нем чужак, может оказаться опасной ошибкой. Люди могут до определенной степени понимать людей всюду, где они сталкиваются друг с другом. Имеет место в том числе эмпирически наблюдаемое единство человечества. Этика исследует универсальные структуры общественной солидарности и пытается вывести из них идеи для улучшения нашего морального состояния. То, как мы можем достичь морального прогресса, становится ясно в контексте подлинных ситуаций принятия решений. При этом мы можем ошибаться, иначе мы были бы морально совершенными (о чем не может быть и речи).

Моральное содержание ситуаций наших действий — это ощутимое присутствие универсальных ценностей. Мы воспринимаем своим мозгом, что действительность предъявляет нам моральные требования, которые не всегда легко понять, так как ситуации наших действий переплетаются со многими системами, которые никто не может обозреть.

Подверженность ошибкам, мнимый мессия и нелепость постмодернистского произвола

В моральных вопросах мы подвержены ошибкам. Когда мы ищем моральный прогресс в темные времена, дабы отреагировать на всего лишь ощущаемый или же на действительно очевидный ценностный кризис, мы должны быть готовы к тому, что конкретные ценностные суждения, которые мы считаем правильными, скоро или же только спустя пятьдесят лет могут оказаться ложными. Если моральный реализм верен, то есть если существуют моральные факты, которые мы можем и должны познавать, из этого следует, что мы должны смириться с неопределенностью: хотя мы и можем выдвигать притязания на истинность в моральных контекстах, они могут и потерпеть крах. Притязание на истинность рушится, если мы заблуждаемся, то есть если мы считаем истиной ложь (или наоборот). Никто и ничто не гарантирует, что мы не заблуждаемся в том числе и в очень важных, морально релевантных вопросах.

Сюда, кстати, относится действительно сложный вопрос о том, можем ли мы обладать бессмертной душой, которая проверяется на моральность в этой жизни, — допущение, которое ни в коем случае нельзя отметать. Ошибкой было бы считать, что мы уже давно доказали с помощью естественно-научных исследований, что бессмертной души нет. Ведь с помощью естественно-научных исследований нельзя ни доказать, ни опровергнуть, что она есть или что ее нет, — это обстоятельство Иммануил Кант разобрал в своей «Критике чистого разума» и в своем прекрасном сочинении «Грезы духовидца».

Когда кто-то выступает против культурного релятивизма, иногда его упрекают в том, что он нетолерантен к мнениям других, ведь в итоге может оказаться, что он ошибается. То, что кажется мне и многим другим правильным в моральном плане, в будущем может оказаться ложным, то есть откровенным злом. Сходным образом верно и то, что в прошлом люди совершали серьезные моральные ошибки из лучших побуждений.

Почему же мы вообще должны доверять своим моральным суждениям? Может быть, нам стоит настолько расширить нашу терпимость к иным образам жизни и мысли, чтобы мы, например, могли допустить, что китайский вариант коммунистической диктатуры морально превосходит либеральное понимание демократического правового государства?

В действительности, из морального реализма следует, что в моральных вопросах можно заблуждаться. В большинстве случаев верен общий философский принцип о том, что везде, где можно быть правым, можно и ошибаться [109].

Тому есть простая причина: помимо всего прочего, истина и ложь — это нормы суждения об актах нашего мышления. Утверждать нечто — это вид акта: мы делаем что-то, когда мы что-то утверждаем. Если кто-то что-то утверждает, он автоматически расписывается в том, что утверждаемое им истинно. По этому критерию затем и оценивается утверждение.

Утверждение может быть заблуждением, если оно ложно. Не все заблуждения одинаково плохи. Медицинское заблуждение может иметь фатальные последствия; если же я заблуждаюсь, думая, что ключ лежит у меня в правом, а не в левом кармане куртки, от этого мало что зависит.

Заблуждение отличается от лжи. В целом, ложь — это утверждение, автор которого считает его ложным, но при этом представляет его (устно, письменно и т. д.) другому лицу как истинное. Тот, кто врет, намеренно говорит ложное. Таким образом, тот, кто заблуждается, не лжет, потому что заблуждающийся не знает истины. К примеру, я не знаю сейчас, где находится Анна Вилль[110]. Если я на каких-то недостаточных основаниях считаю, что я знаю, что она в Мюнхене, заблуждаюсь в этом, звоню другу и решительно заявляю, что она в Мюнхене, я не вру, так как я не знаю, что она не в Мюнхене.

Если кто-то что-то утверждает, он выдвигает притязание на истинность. То, что некто говорит, в итоге должно быть правдой. Притязание на истинность — это, конечно, не гарантия истинности, а нормативный статус. Это значит, что притязание на истинность можно оценивать по тому, реализуется оно или же терпит крах. Тот, кто выдвигает притязание на истинность, может быть впоследствии оценен на основе фактов: если все так, как он говорит, он прав, то есть он сказал правду; в противном случае он ошибся. Об этом говорит древнейшее из известных определений истины, обнаруживаемое у Аристотеля.

Сказать, что то, что имеет место, не имеет места, или что имеет место то, что места не имеет, есть заблуждение [или ложь — М. Г.], а сказать, что то, что имеет место, имеет место, и что то, что не имеет места, не имеет места, есть истина, так что тот, кто утверждает, что нечто имеет или не имеет места, либо говорит истину, либо заблуждается [или лжет — М. Г.][111].

Мы, люди, подвержены ошибкам в своих притязаниях на истинность, что в философии называют фаллибельностью [112]. Причина того, что мы фаллибельны, заключается в том, что мы всегда судим в условиях нехватки времени и никогда не бываем способны охватить все факторы,