Кочевые повести - Илья Одегов

а там солнце, небо, горы, деревья и арыки. И этого было достаточно, чтобы со всеми невзгодами справиться. А что сейчас? Я каждый день с утра гулять хожу, а солнце вот только сегодня увидел, впервые за несколько месяцев. Летом еще ничего, а зимой совсем ничего не видно. Туман какой-то, сквозь дымку что-то светит сверху, а что – и не разберешь. А арыки? Почему вода по ним не бежит? Только мусор валяется и крысы шныряют. Во двор к себе захожу, а тут вместо деревьев – пни. И не улыбаюсь я, а только хмурюсь все сильнее. И все вокруг ходят такие же: злые, озабоченные, опечаленные. И это выносить уже невозможно. Со всем справится человек, с любой трудностью, лишь бы настроение у него было хорошее. Можно забрать у человека деньги, время, силы – но радость у него нельзя забирать. А без солнца, без неба, без деревьев – откуда радость? Вот ты чем занимаешься?

– Я… предприниматель, – ответил Данияр.

– Предприниматели, – прокряхтел Степаныч, – ну так что же вы, предприниматели? Предпринимайте уже что-нибудь. А то всем нам кирдык придет. О, гляди, вон они наконец. Иди скажи им, что я здесь.

Но санитары уже заметили их и доставали из кареты носилки.

23

Снег таял стремительно. Все крыши стали похожи на гигантские оскаленные пасти, и время от времени сверху срывались голубые глыбы льда и с грохотом обрушивались на асфальт, разлетаясь на мелкие искры. Гена, прихрамывая, вошел в знакомый подъезд, поднялся на второй этаж и позвонил.

– Геннадий, здравствуйте, да проходите, проходите уже… – Ольга Юрьевна открыла дверь и тут же убежала на кухню, где что-то у нее шкварчало и шипело.

Геннадий разулся, снял куртку и по привычке пощелкал выключателем. Свет зажигался исправно.

– А вы почему в очках? – спросила Ольга Юрьевна, возвращаясь и вытирая руки полотенцем. – О господи, что с вами? Можно?..

Она протянула руку и стянула с Гены темные очки. Все вокруг глаз было у него опухшим, сине-желтым.

– Господи… – сказала Ольга Юрьевна и заплакала. – Господи…

– Да ну что вы, – растерялся Геннадий, не зная, куда деть руки. – Это заживет, это нормально… От сломанного носа всегда такие синяки, это не страшно.

– А тут? – сквозь слезы спросила Ольга Юрьевна, показывая на рассеченное, сшитое нитками ухо Гены.

– Вы извините, что я в таком виде, – попросил Геннадий. – Так получилось… Долгая история. А… а где Эльза?

– Ой, Эльза, да… Вы же не знаете… – Ольга Юрьевна вздохнула, утирая слезы. – Еще позавчера, как только вы все доделали, Геннадий, она принялась мне такие концерты закатывать, просто ужас. Всю ночь кричала, громко, во весь голос, словно у нее болит что-то. В конце концов я не выдержала и вызвала ветеринара.

Гена понял, что надвигается что-то ужасное, и глаза его стали пустые-пустые.

– Вчера утром приехал врач, сказал, что у домашних кошек это бывает, как раз в таком возрасте начинается, это все гормоны, нужно стерилизовать, и чем раньше, тем лучше. Я, конечно, ужасно переживала, но что делать. Она ведь тоже мучится… И у меня ведь сердце не каменное. Ну операция к тому же несложная. Ночь ее в клинике продержали, а часа два тому назад обратно привезли. Она, правда, видимо, после наркоза еще не пришла в себя, вообще не встает. Там, в углу, за диваном, лежит. Бедненькая. Так жаль ее.

Ольга Юрьевна опять заплакала. Гена подошел к дивану и сразу увидел Эльзу. Та лежала, свернувшись в клубок, и тяжело, всем телом, дышала. Глаза ее были открыты, но голову она даже не повернула. Все время смотрела только куда-то прямо перед собой.

– Ольга Юрьевна, – глухим голосом сказал Гена, – я ведь к вам по делу. Мне очень деньги сейчас нужны.

– Да-да, конечно, – засуетилась Ольга Юрьевна, – я же обещала с вами сразу рассчитаться. Сейчас, секунду…

– Ольга Юрьевна, а вы сможете мне еще тыщ тридцать одолжить? – еще глуше спросил Гена. – Ненадолго, я вам в конце месяца верну, честное слово.

– Да, – сказала Ольга Юрьевна, отсчитывая купюры. – Я понимаю. Вот, возьмите.

Гена сунул деньги в карман и несколько секунд стоял молча, опустив голову.

– Извините, – сказал он наконец. – Я… я пойду уже, хорошо?

Мимо окна пронеслась очередная голубая тень и через долю секунды, встретившись с землей, оглушительно взорвалась.

24

Становилось все теплее. Снег медленно таял, сугробы расползались, превращались в ручьи и текли, текли по длинным улицам, между ногами пешеходов и колесами автомобилей. В один из таких дней солнце скрылось за приплывшими из-за гор черными кудрявыми тучами, и люди снова попрятались по домам, ожидая краткого возвращения зимы, но небо вдруг вспыхнуло и лопнуло, разорвалось на части, и части эти превратились в воду и обрушились на город проливным дождем, смывая все на своем пути. Черными грязными разводами покрылись стены домов, серо-желтые смерзшиеся намертво сугробы стали ноздреватыми, словно гигантские муравейники, наполнились арыки, поднимая со дна на поверхность скопившийся за зиму мусор. С автомобилей жирными пленками сходила кожа, лоскут за лоскутом. Вода проникала в каждую щель, стучала в окна и двери, звала людей выйти наружу. Но крепко были заперты двери, плотно захлопнуты окна. И те немногие, кого дождь застал на улице, бежали уже к своим домам, офисам, автомобилям, оставляя за собой цветные лужицы, потому что дождь смывал с них слой за слоем, истончая и без того тонкие оболочки. Дождь еще шелестел, еще старался победить въевшуюся в город копоть, но уже уставал, сдавался, мельчал и, наконец, прошел. Облака по-прежнему висели над Алматы, но вода с неба литься перестала. Внезапный порыв ветра пробежался по проводам, стряхнув с них последние капли, и на этом все кончилось. Начиналась весна.

Овца

Повесть

– Эй! – Ерлан остановился возле резной ограды и оперся на нее так, что доски затрещали. – Эй, Марат! Ты дома?

– Э-э-э, забор мне не ломай, а?! Чего раскричался? – выглянула из окна Рафиза, вытирая тряпкой руки. – Нет его. Овцу потерял опять, скотина. Ярку. Пока не найдет, домой не пущу.

– Так, может, пока его нет, мы… это… – Ерлан, усмехнувшись, вытер рот.

– Ишь глазки-то заблестели! – прикрикнула на него Рафиза. – Хватит с тебя. Размечтался. И руки-то с забора убери. Когда придет, скажу, что искал.

– Ну как знаешь. – Ерлан сплюнул, развел руки в стороны и пошел, насвистывая и пританцовывая, дальше по улице.

Рафиза поглядела на часы. Марат ушел уже часа три назад, а все нет его. Становилось от этого беспокойно, но и лишиться ярки было ужасно жаль. Лучшая ведь ярочка была. «Вот, уже говорю – была», – поймала себя на мысли Рафиза и расстроилась еще больше. В кухне что-то зашипело, затрещало – ах! пенку не сняла – кинулась туда Рафиза и успела, скинула ловко крышку, огонь уменьшила и ложкой аккуратно, обходя бурлящие в центре пузыри, убрала коричневые сгустки с бульона. Вернув крышку на место, лишь слегка сдвинув ее по-щегольски набок, Рафиза уселась чистить картошку. Очистки получались у нее – одно загляденье, ровные и почти прозрачные, вворачивались друг в друга спиралями.

По телевизору опять шли новости. Рафиза не любила местные новости – не верила. Родственников по всей стране много, сколько раз было, что по телевизору порасскажут ужасов и бежит Рафиза в одном халате и с телефоном в руках на холм, что за поселком: «Анель, Азамат, как вы там? Живы-здоровы? Говорят, землетрясение у вас было? Что? Как не почувствовали? Говорят, жертвы… Ох, солнышки мои, волнуюсь за вас. Ну хорошо, хорошо, не буду».

А как же не буду, как же не волноваться, это ведь не чужие люди, а детки свои, пусть и повзрослевшие, студенты уже.

Или, наоборот, говорили по телевизору, что прошла мирная забастовка, а вон Кудайберген-ага сына своего после этой забастовки уже две недели найти не может. Все звонит и ему, и друзьям его, а без толку. Говорят, то ли забрали его прямо на забастовке, то ли вообще убили, тьфу-тьфу-тьфу. И молчат все, никто не знает ничего, то ли боятся, то ли Кудайбергена расстраивать не хотят. Ой, Алла… А по телевизору