Гуляй Волга - Артем Веселый

Все, кто был с атаманом заодно, а за ними и иные – страхом одержимы – сперва как бы нехотя, а потом все поспешнее и поспешнее подходили и бросали свои шапки на его шапку: набросали шапок ворох.

Началась казнь.

Игреньку за непослушанье и смутные речи камнями били, кулаками били, пинками пинали, палками щучили да после того в рогожный куль посадили, песком досыпали и, раскачав, метнули в реку.

Яшке Бреню за поносные речи насыпали в рот горсть пороху и огнем зажгли.

Мишке Козлу, что давно похвалялся на Волгу утечь и других к тому звал, подрезали под коленками жилы и засунули его головой в шиповый куст. [126/127] Лыча, что ходил меж казаков да говорил: «А на Дону-то, братцы, ныне благодать», – Ярмак простил юности его ради.

Лытка был посажен на заостренный кол. Кол, просадив всего казака, вышел у него под затылком. Так-то Лытка мучился до утра да еще всяко ругал атаманов, да еще наказывал своему побратиму Черкизу, чтоб тот, возвратясь на Дон, разыскал бы в Раздорском городке девку Палашку да сказал бы ей его, Лыткин, смертный поклон.

Есаул Осташка Лаврентьев макал плеть в горячую смолу и сек черкаса Полухана по нагому телу, а тот из-под плети рычал:

– Хоть ты меня бей, хоть ломи, а все равно тебе с атаманом живыми не бывать!

Ярмак, услыхав те речи, подскочил и сам отрубил Полухану голову да велел повесить его за ноги на горелую сосну.

И иные, самые пущие, всякими злыми казнями были расказнены, да и покорным добрая была пристрашка дана.

...Мутное подымалось над седой тайгою солнце, дружина плыла. Передом, распустив паруса, ходко бежала атаманова каторга.

34

Осень... Линяла степь, сытый волк катался по жухлой траве. Лысые стояли леса, ознобный ветер грабил лесов последнюю красу. Бежал Иртыш, гремящею волною, как щитом, играя.

К городу со всех сторон поспешали смельцы и стояльцы за Кучумову державу.

Верхами на оленях пригнали самоеды. Одеты они были по-летнему, в длиннополые, сшитые из рыбьих шкур кафтанцы, обуты в стянутые из рыбьего пузыря и набитые мхом сапоги или в вывертни из цельной шкурки молодой нерпы; каждый был подпоясан жильной веревкой, а то и просаленной моржовой кишкой.

В лодках, подпряженных возовыми собаками, большим караваном шли сургутские и самаровские остяки, которых издалека можно было узнать по высоким островерхим шапкам. Хозяин, по своему обычаю, сидел на корме и, лениво шевеля веслом, думал, как жить дальше. А жена и дети, еле поспевая, бежали по берегу за собаками; ребятишки отдавали цеплявшуюся за кочку и за куст лямку, помогали матери выбирать из выброшенного волною дрязгу размягченные гниением съедобные водоросли, на бегу хватали лягушек и, надкусывая им головы, совали в кожаный мешок, что у каждого болтался сбоку.

Привел свой народ нарымский князек Воня. Нарымцы, в отличие от других, сидели в лодках не шелохнувшись. Работали они только кистями рук, быстро действуя коротким веслецом – толстый валек, широкое перо. Лодка князя была застлана [127/128] самолучшими соболями, соболя свешивались за борт, касаясь оскаленными мордами воды.

На плотах и челнами приплыли вогулы, вооруженные боевыми топорами на длинных ратовищах да копьями с костяными и железными наконечниками. Ишбердей разогнал свою ловкую лодчонку и, на удивление глазевшим с яра остякам, заставил ее извиваться, как выдру, прежде чем пристал к берегу, да на весле, уперев его в дно реки, махнул прямо на сухое место.

Толпою пришли идоломольцы Васюганских болот с огромными – расписанными чудовищными харями – щитами, кои должны были нагонять страх на врагов. Да они ж приволокли с собою самого большого своего болвана, груборубленая морда которого до ушей была измазана кровью и облеплена присохшей рыбьей чешуей.

Налетели кочевники Ишимских и Барабинских степей. Обряжены они были – взамен кольчуг – в кожаные воловьих шкур рубахи с короткими рукавами да в верблюжьи охабни (верхняя одежда), валянные из смоченной и выкатанной в песке кошмы. Каждый род под своим знаменем, у сотен различительные значки – разноцветные ленты и лоскутья на длинных пиках. На древках двузубчатых копий развевались пучки крашеных конских волос.

Таежные охотники привели с собою своры густой злобы псов, которых на войне они напускали на врага. Саадаки таежников были туго набиты оперенными стрелами, а луки стянуты тетивами из медвежьих жил, – пущенная с такой тетивы стрела валила волка с ног, лису пробивала навылет. За плечами двулёзые рогатины, на поясах тяжелые чаканы с гвоздевым обухом.

Прикочевали любопытства ради и с тайным умыслом ударить при случае по тылам Кучума чатские татары двоеданцы, что давно уже якшались с киргиз-кайсацкой ордой, ясак тамошним князьям давывали и других к тому тянули. С ними пришли с караваном мелочного товара курганские купцы и шайки бродячих поэтов да музыкантов, не пропускавших ни одного сборища народного, будь то война, праздник, свадьба или похороны богатого человека.

На косматых шустрых лошаденках примчались алтайцы с луками из рогов буйвола и с шилообразными, для пробивания железных кольчуг, метательными копьецами на десятисаженных ремнях. Запыленные всадники въехали в город, развернув над собою, как знамя, боевую песнь. В клёкоте чистых, напоенных горными ветрами голосов слышалась сила и удаль народа. Скуластые, медноликие, в пестрых халатах, помахивая в лад песни нагайками, они сидели в высоких седлах небрежно, чуточку свешиваясь на левую сторону. Китайских статей меховые шапки с репейками на макушках были лихо сдвинуты на затылки.

В чаянье военной поживы пришли и иные народы сибирских земель. Каждое племя облюбовывало себе место для стана. [128/129] Вогулы, остяки и самоеды жались к реке; глава семьи составлял костром четыре жердины, сверху накидывал сшитый кошелем мех, и – походный чум готов. Кочевникам тесно казалось в стенах города, раскидывали юрты по степи, далеко одну от другой, для выпаса лошадей. Болотные идоломольцы жили под открытым небом, спали, свалявшись в одну кучу. Вокруг ханских жилищ были устроены коновязи для коней самых почетных и богатых гостей.

Всем собравшимся было выставлено угощение.

Иноходью бегали кухари, разнося медные и серебряные блюда со всячиной: дымилась жирная баранина, куски махана разили лошадиным потом, гуси были набиты изюмом и фисташками, дикие голуби и тетерева сдобрены пряностями да залиты сваренной из лимонов подливкой, сушеная икра и бухарские дыни, сахарные завитки на бараньем сале да полные турсуки кумыса.

Жителям тундры и болот были изготовлены любимые кушанья: грибная похлебка с оленьей кровью и сырое тесто из овсяной муки с медвежьим нутряным жиром; жареные на рожне рыбы и олений, вывалянный в горячей золе мозг; жирные, срезанные с живых осетров горбы; чуть опаленные на огне губы и копыта молодого оленя.

Мужья, проворно действуя ножами, отхватывали куски, дробили мозговые кости – грызли, чавкали, обсасывали да кидали остатки женам, а жены, насытившись сами, кормили объедками своих собак. Чего не могли пожрать, то расхватывали и прятали за пазухи, в штаны, в голенища просторных сапог. Дети грызли гусиные лапки, жевали лиственничную серу, обгладывали хрящи с оленьих рогов. Обожравшиеся собаки, прежалобно скуля, катались по земле. Да иной и хозяин валялся рядом с собакой, тиская себе кулаками брюхо; иные, чтобы опьянеть, пили отвар мухомора и корней ядовитых болотных трав.

Кучум, мало с костей мясо окроша, раздавал мослы князьям, мурзам и вождям племен, что с женами и детьми и со всеми родичами своими вились около его юрты, как комары весной.

– Рад вам, – зорко приглядывался он к гостям. – Звал вас с народом, вы пришли. Опасался казаков, а ныне они мне не страшны.

– И мы рады, – прохрипел, чуть ворочая осоловелыми глазами, остяцкий князек Алачей. – Ты богат, мы сильны. Ты нас кормишь, мы за тебя выйдем воевать. Ты всем нам чего-нибудь подаришь, мы после войны с песнями разбредемся по своим кочевьям и становищам и долго будем вспоминать тебя сладкими речами.

– Повоюете казаков, так никаких подарков не пожалею.

– Да не будет, хан, гнило слово и мутна память твоя!

– Я на своем слове тверд. Не за тем вас сюда созвал, чтоб мазать ваши уста жиром. Много дам подарков... До народов слово [129/130] мое донесите. А пока – ешьте, ешьте, до того, чтобы из горла наружу торчало.

– Мы... Ык! – Алачей отрыгнул неразжеванную, вывалянную в шерсти баранью почку.