Гуляй Волга - Артем Веселый

Пленников выволокли из ямы.

Пастух Садык плетью, усаженной конскими зубами, оббил с Мулгая мясо по кускам, и тот умер. Куземку Злычого терзали, пока он не перестал стонать. Бабы шагали через мертвых, чтобы опоганить. Потом привязали одного к одному дереву, другого – к другому, безголового Фоку Волкореза прислонили к стене и пускали в них стрелы, пока не надоело, – все трое стали похожи на ощетинившихся кабанов.

Кучум с мурзами и князьями объезжал станы, принимал от народов присягу.

Самоеды в знак своей покорности целовали щучий нос и медвежью морду.

Вогулы шертовали на дружбу по своему обычаю – нюхали конец пики, лизали лёзо меча, окропленного кровью жертвенного оленя.

Табаринские хлебопашцы клялись с комом земли в руках.

Князь Тулай тоже обещал лиха на хана сибирского не мыслить и стоять в бою до крови и до смертного посечения да по своим преданиям пил воду с золота. [133/134]

Остяки присягали на верность перед медвежьей шкурой, на которой были скрещены топор, нож и стрела. Вождь, а заодно с ним и все воины разноголосили, повторяя за толмачом слова клятвы:

– Пусть растерзает меня медведь, пусть подавлюсь первым куском мяса, пусть топор отрубит мне голову, пусть зарежет меня сонного этот нож, пусть стрела, пущенная мною, возвратится и вопьется мне в глаз, если я не сдержу клятвы...

В степи взмыла пыль, со степи к городу наметом летела сотня Маметкула. Уланы играли копьями, на скаку подбрасывая и ловя их, да крутили перед собою шашками столь быстро, что за потоком сверкающей стали, как за щитом, лиц не было видно.

– Казаки близко!

– Война, война!..

– Велик бог!

В юртах и чумах жены прощались с мужьями, матери с сыновьями, – тихий плач и шепот.

35

Сплыли казаки с Тобола, навстречу им быстрый Иртыш повыкатил. Драл понизовый ознобный ветер, ветер топтал волну, слепая волна хлестала в глинистый берег. Где-то уже взыгрывали первые метели, – виясь летели редкие снежинки, колючая крупа засекала глаз. Косматые – в густом инее – качались вершины сосен и кедров, выла и стонала седая тайга. По кроме лесных кряжей немое плыло солнце. По ночам берега обмерзали, морозом рвало и корежило струги, порою доводилось вырубать струги изо льда топорами.

На мысу, что вылег на схлестке Тобола с Иртышом, ватага стала на привал. Голодные и хмурые грелись у костров, негромко переговаривались, озираясь с опаскою.

– В беде сидим, бедой кутим.

– Держали замах большой, да вот оно – рылом в землю.

– Стужа, ветер... Ветер нос на сторону воротит... Пришли и зиму за собой привели.

– Не журись, браты, заутра бой... Ударим – и Сибирь наша, или с коня и прямо в рай.

– Ждут нас с тобой, односум, в раю на самом краю, где черти горшки обжигают.

– И то дело не худое, хоть погреемся... Так ли, товариство?

– Ужо ордынцы зададут тебе жару, враз нагреешься.

– Ништо, бог милостив.

– Удалой перед смертью не пятится, а иной и рад бы упятиться, да некуда.

– Задавит нас орда многой силой своей. Назвал, слышно, Кучум народов великое урево, а нас и семи полных сотен не осталось. [134/135]

Приумолкли, понасупились.

– Не журись, браты, в сечи не всем лечи... А вот, – говорок метнул глазом туда-сюда, – коли кто станет далеко язык выпускать, не избыть тому беды.

– Ведаем.

– Поперечников атаман бьет без промаха... Не забыли Забалуя, Костыгу, Мишку Козла?

– Забалуя он добре секанул, аж шапка локтя на три кверху подлетела.

– Ништо! С седых веков ни единая казацкая слеза в пусто не канула. Попомним атаману кровь Забалуя, Игреньки, черкаса Полухана и иных.

– Попомним!

– Не рука нам, ребятушки, в походе раздор чинить. Стонем, ропщем да тем ропотом гневим и бога и атамана.

– Мы, деда Саркел, так... До поры наши головы и послушны и поклонны.

Кто-то вздохнул, кто-то крякнул.

– Одним грехом, как цепью, сковал нас черт... Было б нам подобру-поздорову на Волгу скатиться...

– А на Дону-то, братцы, ныне благодать!

– Побереги, Афонька, голову. Помалкивай.

– Молчу.

– Мы с тобой давно у атамана как порох в глазу. Услышит – враз сломает тебя, дурака.

– Молчу.

– Заутра бой... И не хотелось петушку на пир идти, да за хохолок потащат.

– Ой, темна ты, могила, во чужой земле...

Приумолкли усачи, приуныли смелачи.

А Ярмак с вожем Ядулкой, забравшись на вершину самой высокой сосны, оглядывали просторы заиртышья. Мотались на ветру прибрежные талы. По угорьям разбегался лес мелкой, сумрачен и дик. Далее расстилалась рыжая степь с плешинами наметенного там и сям снега. Волновались, вскипали под ветром озёра. Далеко по заиртышью двигались в тучах пыли то ли табуны, то ли конные лавы сибирцев.

Закусив конец перевитого первой сединою уса, Ярмак бормотал:

– Сибирь... Орда... Выноси, угодники!

Зоркие глаза степняка Ядулки рыскали по далям, показывал вверх по реке:

– Во-о-о-он Кучумовы юрты и сакли... Водою до города день ходу, конями того меньше... На полдороге живет городок Атик-мурзы, близко за городком стоит Чувашиева гора, а за Чувашиевым мысом в трех поприщах – Искер.

– Берега каковы? – спросил атаман.

– Местом берега голы, местом лесисты.

– Острова и наволоки есть?

– Два острова. Один о бок с городком мурзы, другой пониже Чувашиева мыса.

Ярмак еще раз внимательно оглядел стремя реки, речные завороты и крикнул вниз:

– Поплыли! Мещеряку с сотнею идти передом, усторожливо... По сторонам глядеть остренько.

Караванный, задрав голову, выслушал атамана и опрометью побежал по стану, взметая песок подолом собольей шубы.

– Поплыли!.. Не мешкать там у огней, уху хлебать в лодках на плаву... Сотне Мещеряка идти головною, по сторонам глядеть во все глазы...

Затомошились старшины и есаулы:

– Поплыли, братцы, поплыли!

Казаки разбирались по ватагам, ссовывали лодки на воду и тоже озорно орали:

– Поплыли!

– Водопёх, толкайся!

– Ладь крюки в гнезда!

Из кустов вылетел с ременным поясом в зубах Мещеряк-атаман и, на бегу застегивая меховые штаны, устремился к своей сотне:

– Поплыли!.. Разбирай паруса, крепи парусные подтяги!.. Кормчие, на весла. Пушкари, заправляй пушки картечью!

Полетели струги, подхваченные попутным ветром, запенили простор реки лопастями навесных кормил.

Проплыли плес, другой.

За мыском вдруг открылся городок Атик-мурзы: убогие с плоскими крышами мазанки, крытые лубьем землянки, войлочные юрты.

Мещеряк, что умотал с сотнею вперед, взял тот городок с удара да скоро выбежал на яр встречать дружину. Махал Мещеряк с яру шапкою и орал:

– Жители порезаны, город взят порожний!.. Держи к берегу без опаски!

Тут и заночевали.

Ярмак прихватил с собой есаула Осташку Лаврентьева и отправился с ним на развед под Чувашиеву гору.

По-осеннему стремительно густели сумерки.

Атаман рассматривал берег, примечал места, способные для пищального боя и высадки. В темноте подлезли под самую гору и залегли. Доносило еле слышные голоса, разноладный лай псов, мотались на ветру огни многих костров. Совсем близко, по насыпи земляного вала, шатались дозорные в островерхих шапках.

Раздувая ноздри на волнующие запахи жареного мяса, Ярмак дохнул есаулу в ухо: [136/137]

– Чуешь?

– Угу.

– Баранина...

– Угу...

Атаман глотнул голодную слюну, ляскнул зубами и прошептал:

– Языка мне добудь.

– Добре.

– Живой ногой.

– Я скоро!.. Господи, благослови, – перекрестился Осташка и, ослабив в ножнах шашку, осторожно пополз в густую темень.

Ночь, глухо.

Сморенный усталостью Ярмак задремал... Есаул тронул его за плечо:

– Атаман!