Джон Леннон - Алан Клейсон

После поездки в Испанию, однако, не было никаких свидетельств того, что отношения между Джоном Ленноном и Брайаном Эпштейном выходят за рамки дружбы и бизнеса.

В сущности, какое это имеет значение? В 1961 году главной задачей Брайана было превратить четырех оболтусов в нечто, что респектабельный лондонский агент или глава звукозаписывающей компании посчитает достойной поп-группой. Брайан играл главные роли в школьных спектаклях и даже целый год проучился в Королевской академии драматического искусства и поэтому с радостью поделился несколькими советами относительно манер и профессионального поведения.

Некоторые считали, что он слишком стар, чтобы понимать потребности подростков, но он шел в ногу с современной поп-культурой — отчасти при помощи «Mersey Beat», а отчасти благодаря неугасающему интересу к слухам и событиям из мира шоу-бизнеса. Несмотря на то что Брайан уже не состоял членом британского профсоюза актеров «Equity», он время от времени просматривал «Melody Maker» и «New Musical Express» — теперь он изучал их так, как биржевой маклер изучает колебания индекса Доу-Джонса.

С самого начала Брайан решил, что Beatles нужен более приличный имидж. Несмотря на резкие возражения Джона, он представлял себе их в модных, но не слишком экстравагантных костюмах — плюс соответствующие аксессуары. Он заплатит за них, а также выплатит долги группы за аппаратуру.

Были также вспышки неповиновения со стороны музыкантов, когда Брайан настоял, чтобы они играли заранее установленную программу и исключили из своей речи непристойности. Никаких выражений крепче слов «проклятье» или «дерьмо» — самых ужасных ругательств, допускаемых цензурой в кино. Кроме того, Джону было запрещено вставлять «неприличные» слова в текст песен, как, например, в «Oh Boy» Бадди Холли: «Всю свою жизнь я ждал: сегодняшняя ночь обойдется без мастурбации». Хорошо еще, что они решили вообще исключить из репертуара эту песню.

Beatles должны были научиться кланяться после каждой песни и улыбаться, как джентльмены. Им нужно было адресовать эту улыбку не конкретному человеку, а всей публике.

Другими словами, Эпштейн хотел привить им выдержку и шарм, не говоря уже о том, чтобы улучшить дикцию во время исполнения. Однако Джон не воспринимал эти наставления серьезно и смотрел на Брайана приводящим в смущение пронзительным взглядом, не сулившим ничего, кроме безжалостных насмешек.

Выяснилось, что быть профессором Хиггинсом при Ленноне — это титанический труд. После того как он сменил тему, когда Брайан предложил вообще отказаться от разговоров на сцене, за исключением таких фраз, как «большое спасибо» или «добрый вечер», у Эпштейна не осталось выбора, кроме как позволить Джону изрыгать проклятия, ухмыляться, рассказывать непристойные шутки, сплевывать жевательную резинку и изображать из себя сосунка-эксгибициониста, которых так ненавидел Брайан.

Тем не менее, часть усилий менеджера не пропала даром — или, возможно, Джон так отчаянно стремился к успеху, что был готов подчиниться его требованиям, чтобы достичь желаемого результата. После того как цель была достигнута и он стал таким же сокровищем шоу-бизнеса, как Клифф Ричард, он мог вернуться к прежнему облику.

Леннона нельзя было заставить стать элегантным при помощи похвалы, но во время всех этих споров насчет костюмов и поклонов Джон осознал, что Эпштейн при любых трудностях умеет гораздо дольше сохранять хладнокровие и добиваться своего лучше, чем Алан Уильяме или Мона Бест, — даже перед лицом самого скупого антрепренера и его приспешников в рубашках с закатанными рукавами, которые возмущенно кричали, что контракт не стоит той бумаги, на которой он написан, и что Beatles все равно его нарушат. Не повышая голоса, Брайан гасил страсти при помощи таких фраз, как «если вы позволите, я внесу поправку…» или «прошу прощения, но пять минут назад вы говорили, что…», которые изматывали противника и заставляли выплачивать оговоренную сумму — хотя она была настолько мала, что парни в течение часа спускали ее в ближайшем пабе.

В те дни «парни» состояли в основном из Джона, Джорджа и Пола. Теперь, когда матери Пита постоянно не было рядом, сам Пит стал отдаляться от остальной троицы — Тони Кертис среди Pilzenkopfs, не употреблявший прелудина и имевший благородные намерения в отношении своей подруги Кэти.

Стюарт Сатклифф, по крайней мере, взбунтовался, прежде чем решил окончательно уйти. Отбросив Beatles как глупое увлечение юности, он с тех пор стриг волосы «почти прилично». «Думаю, я это все перерос», — слегка грустно признавался он сестре Полин. Он заплатил высокую цену — как в психологическом, так и в физическом плане — за участие в группе, а затем наверстывая упущенное время в карьере художника. Здоровье Стюарта вызывало тревогу — приступы головокружения, судороги, хроническое несварение желудка и другие неприятные симптомы в последнее время усилились.

Переписка с Джоном была пронизана мрачным экзистенциалистским туманом и длинными монологами о бессмысленности существования, а также эзотерическими рассуждениями, в которых Джону приписывалась роль «Иоанна Крестителя», а сам Сатклифф ассоциировал себя с «Иисусом Христом». Из этой переписки чаще всего вспоминают и цитируют такие поэтические строчки, принадлежащие Джону: «Я не могу ничего вспомнить без грусти / Такой глубокой, что она почти не осознается мной / Такой глубокой, что ее слезы делают меня свидетелем собственной глупости». Если вдуматься в смысл этих туманных строк, то в них можно найти сходство с гимном «Come Down О Love Divine», гимном праздника Троицы, знакомым каждому мальчику, получившему религиозное воспитание.

Возможно, под влиянием этих диалогов Стюарт начал писать оставшийся незаконченным автобиографический роман, озаглавленный им «Spotlight On Johnny». Изобразив себя в виде второстепенного персонажа («Нхоук»), Стюарт пишет, что, вставая утром, он жалуется на «потерю памяти и ужасные головные боли». Поскольку это происходило с ним в реальной жизни, он проконсультировался у немецких врачей, которые прописали лечение, способное только замедлить, но не остановить развитие состояния, которое он мог описать лишь как «болезнь».

Некоторые могут ежедневно принимать амфетамины, причем безо всяких последствий, но Стюарт Сатклифф не относился к такому типу людей. Каменистая дорога к ставшему смертельным кровоизлиянию в мозг была вымощена типичными симптомами наркотической ломки. Кроме недомоганий, о которых он упоминал в письмах Полин и Джону, его преследовали приступы паники, раздражительности, гиперактивности, а также долгие периоды, когда он лежал в кровати без сна. Более серьезными симптомами можно считать бессмысленное бормотание, сопровождавшееся выкриками гитлеровского приветствия, туман перед глазами как предвестник временной потери зрения, раскачивание и пустой взгляд перед началом судорожного припадка, ночные галлюцинации («ужасы») и другие нарушения, превратившие Сатклиффа в жалкого нелюдима.