Клан душегубов - Алексей Петрухин

Обычно в таких случаях принято пенять на детство, среду и все такое. Мол, все закладывается в детстве, все определяет семья, воспитание. Конечно, само по себе это так, и с этим трудно поспорить. Но как раз-таки могу поспорить, что даже самый предубежденный сторонник «теории детства» не отыскал бы в Сорсе-ребенке грядущих признаков монстра. Не верю в то, что ребенок может быть монстром. Я не хочу сказать, что все дети – ангелы, но и в детей-мафиози, у которых на лбу или на детской коляске четко написано – голубым по розовому – вот будущий душегуб и наркоторговец, тоже не верю. Мне кажется, что в детстве закладываются основы личности, да, формируются привычки, даже характер в целом. Но все это, как бы сказать, лишь формирует некий музыкальный инструмент в человеке. Например, создается внутри человека скрипка. Но вот играть потом эта скрипка может совершенно разный репертуар, плюс еще и с совершенно разным чувством, плюс еще и с совершенно разными целями. Одна и та же скрипка может играть Моцарта и может играть на похоронах, может играть авангардный джаз на высоколобых фестивалях, а может играть в ресторанах похабщину, может звучать гармонично и светло, а может издавать душераздирающую какофонию. И все это – та же скрипка. Так и Клерк, Седой, Сорс и прочие пауки и паучки. Что-то случилось с ними в какой-то момент, и не в детстве, вероятно, даже не в юности и не в ранней молодости. В какой-то момент они четко и навсегда выбрали, что будут играть на своих скрипках. Выбрали репертуар, определились даже с публикой. Когда же?

Со временем я все чаще думаю, что это происходит с человеком тогда, когда он начинает даже не понимать, а чувствовать: пора что-то решать. Молодости пора переходить в зрелость. Пора застолбить свое место под солнцем. Еще хуже, когда человек в этот момент вдруг начинает думать, что то, чем он бредил в детстве, увлекался в юности, чему учился, к чему стремился, – это как-то... Не то. Не дает тех возможностей, которых он заслуживает. Не то место – мало солнца, много тени. И тогда человек начинает смотреть не в глубь себя, а по сторонам. И видит, что, пока он сидит в своей тени, другие вовсю загорают на солнце. У других места намного лучше, а почему? Разве они лучше его? Нет, они не лучше. Они хуже. И тогда человек перестает помнить о себе, каким был в детстве и юности, и хочет побыстрее стать большим. Большим бизнесменом, большим авторитетом, большим говнюком, наконец. Неважно – главное, что большим.

Вот тогда-то талантливый управленец становится главой клана, а младший научный сотрудник – теневиком. Конечно, в главу клана вчерашний скромный менеджер превращается не сразу, на это уйдут годы. Но в этот момент он уже – глава клана, потому что решил им стать и будет идти по головам, а если надо, то и рубить головы, чтобы им стать. Он выбрал свой путь, поняв, где его место под солнцем.

Иногда даже мне кажется, что существует не просто полоса в жизни, даже не год или месяц, а день и час, когда это происходит. Я уверен, что был такой час, когда младший научный сотрудник выбрал путь, который окончился в роскошной квартире с горами кокса, а затем в черном полиэтилене. Был такой час, когда «младший» сидел и думал: ну, это какая-то ерунда, почему я должен всю жизнь оставаться младшим? А чтобы выйти в академики, ой, сколько надо поработать – и мозгами, и локтями. Академия наук, если в ней покопаться, – ведь тоже саванна. А вот приятель, с которым вместе учились, бросил эту фигню, занялся бизнесом и неплохо себя чувствует. Может, тоже заняться бизнесом? Правда, приятель этот вечно в проблемах, налогах и проверках – по уши. Нет, не то. Много тени, мало солнца. А вот другой приятель непонятно чем занимается, мутный какой-то, но всегда веселый, весь в деньгах, поездках во Францию, весь в «Бриони». Пиджак – младшему научному надо открыть заново таблицу Менделеева, чтобы купить такой. И то неизвестно, сколько сегодня заплатили бы за таблицу Менделееву. Может, и кинули бы гения, запросто. Да и вообще, таблицу эту уже подло открыл Менделеев, занял это место под солнцем. А чем он, интересно, занимается, этот приятель в «Бриони». Вряд ли, конечно, чем-то законным, это понятно. Зато как выглядит! Легко. Уверенно. Всегда загорелый. Сразу видно – нашел человек место не в тени, а под солнцем. Скорее всего, в этом нет ничего сложного, и изобретать ничего не надо. Надо просто сказать себе – я хочу так же – и начать делать то, что для этого нужно.

Был такой час, и были такие мысли у Клерка – ну, конечно, не буквально такие, я не читаю мысли, тем более, давние мысли, тем более, трупов, но похожие, я уверен. Эти мысли, эти соблазны и этот выбор сначала заставили его скрипку играть мажорную мелодию «прухи». Потом превратили мелодию в какофонию кокаина. А потом заставили скрипку замолчать. Уколом в шею.

Вот такая судьба. Да, Настенька, завидую тебе. Живешь в своем мире сетевой романтики. Если бы видела то, что видел я, ты вообще никогда не выходила бы. Ни из дома, ни в Сеть.

Все. Мыслей больше нет. Пустота. Сплю. Спокойной ночи, люди.

Правая рука затекла до самого плеча. Хотелось вытянуть ноги, но колени уперлись во что-то твердое и никак не желали выпрямляться. Если добавить к этому тупую боль в затылке, то сложится картина кошмарного тревожного сна, которым спал Вершинин.

В следующую секунду он подскочил как ошпаренный, сильно ударившись при этом головой в крышу машины. Затекшая рука почувствовала свою независимость и непроизвольно нажала на клаксон. Раздался резкий звук, от которого Вершинин проснулся окончательно.

Пробуждение было не менее кошмарным, чем он.

Взъерошенный, он выглянул в окно. Солнце уже жарило вовсю. Было раннее утро. Мимо него спешили школьники, увешанные непропорционально большими ранцами. Прошла еще одна группа детей, и он почувствовал на себе чей-то странный пуговичный взгляд. Это был Микки-Маус. Он висел на ранце одного из детей и... УЛЫБАЛСЯ. Вершинину почему-то стало не по себе. Мимо прошел розовый слоненок, за ним два желтых зайчика, потом мышонок, еще мышонок, потом прошли разом мишка, попугай и кенгуру, потом пробежал какой-то экзотический представитель фауны, которого Вершинин вообще не решился причислить ни к какому отряду.

Ему вдруг показалось, что он принимает парад меховых детских игрушек и параду этому нет конца. «С ума сойти! И ведь кто-то это производит?! Вот вам, пожалуйста, спрос рождает предложение. Так ведь это ж!!! Ниче себе!!» Вершинин быстро поднялся по ступенькам и даже не вошел, а почти вбежал в Управление. Большой Джон сделал вид, что не заметил его, и беспрепятственно пропустил.

Если бы майор не увидел в кресле спящего Суворовцева да в углу знакомый шкаф, он подумал бы, что ошибся дверью. Кабинет было не узнать. От прошлой обстановки не осталось ничего, даже фотографии Наоми. Вместо нее теперь почему-то висел портрет выдающегося русского химика Дмитрия Ивановича Менделеева.

«Бедолага. Видно, че-то есть в моем кабинете такое. Ломает людей кабинет мой. Магнитная аномалия, сто пудов, надо сказать Бердяеву, что под кабинетом – аномалия, пусть решает, что делать», – подумал Вершинин, глядя на нового заместителя. Суворовцев действительно расположился в кресле в странной и неестественной позе. И не расположился вовсе, а скорее притулился, сложив руки на колени, подобно несчастным пассажирам метро, совершающим бесконечное ежедневное путешествие через всю Москву, или космонавтам.

– Я не сплю, – вдруг отчетливо произнес «космонавт», не открывая глаз и не меняя позы.

– В моем шкафу есть все необходимое для жизнедеятельности человека. Как на космической станции. А вот с диваном ты погорячился. Он был старенький, но еще послужил бы! – поучительно заявил Вершинин.

– Все в порядке, – не согласился Суворовцев. – Мне удобно.

– Ну-ну. – Вершинин прошелся по кабинету и пристроился на подоконнике. – Сначала человек остается ночевать в своем кабинете, потом теряет друзей и сразу за этим увлечения, потом начальник начинает называть его дураком, а мама – придурком, затем его бросает жена, и в довершение ко всему он отвыкает от телевизора. Этапы падения. Деградация личности – твоя перспектива. Готовься, и не говори, что я тебя не предупредил.

– Там, на столе, – не открывая глаз, кивнул на стол Суворовцев. Из-под папки торчала аккуратненькая тоненькая стопочка нерусских денег.

– Это что? Деньги? – не поверил своим глазам Вершинин, уже давно разуверившийся в людской доброте. Месяца три назад ему твердо и без сочувствия перестали давать в долг коллеги.

– Угу.

– И что, я могу их вот так просто взять?

– Угу.

– Ну смотри, я их беру. Сейчас возьму, и уже ничего нельзя будет вернуть.

– Ты что, не возвращаешь долги? – без особого удивления поинтересовался Суворовцев.

– Почему не возвращаю? – неубедительно возразил Вершинин. – Возвращаю. По мере поступления, в хронологическом порядке. У меня своя бухгалтерия.