Расплата - Павел Крамар

Так мы и шли еще несколько часов с короткими передышками. Выбрали наконец подходящее место, решили пообедать. Пока разгорался костер и грелся чай, Зайчиков задавал мне свои бесхитростные вопросы.

«Вы, Пётра, не обижаетесь, что я так величаю вас?» — «Конечно нет, мне даже приятно, что мое имя как-то по-новому звучит». — «Ну хорошо, а меня зовите просто Зайчик, я к такому званию давно привыкший… А вы раньше в тайге бывали?» — «Я родом из сибирской тайги, немало полазил по ней». — «Ну а какая она там, как здесь, аи другая?» — «В тайге, и там, и здесь, много одинакового. Саянские наскальные нагорья схожи с сихотэ-алинскими дебрями. А дальше к северу, в прибрежье Енисея, Кана, Бирюсы и Ангары, местность более ровная, низменная. Но тайга и там дремучая. Однако приморские леса богаче, разнообразнее сибирских. Еще до войны, во время срочной службы, побывал я в верховьях рек Имана и Ваки — был просто поражен необычным разнообразием растений здешних лесов». — «Значит, вы, Петра, тут и до войны находились, — в раздумье произнес Зайчиков. — Вот и мои сыны — считай, ваши ровесники — до войны тоже служили в армии. Они сейчас ходили бы, как и вы, молодые и ладные, да вот… всех троих война сглотнула».

Зайчиков надолго умолк…

Пообедав, мы двинулись дальше. Но вскоре на нашем пути сплошной стеной встали непроходимые дебри. Пространство между огромными вековыми соснами, кедрами, лиственницами и осинами сплошь забил мелкий и густой, словно щетка, пихтач вместе с колючим ельником, вязким лозняком, бесконечными кустами черемухи, высоким травяным сухостоем. Местами все это было переплетено и скручено крепкими, словно железными, лозами дикого винограда, гибкими лианами и завалено беспорядочно рухнувшими и наслойно лежащими вековыми, огромными деревьями. И если до этого удавалось находить или прорубать топорами пролазы для хода, то дальше идти стало вовсе невмоготу. Тогда Зайчиков посоветовал перебраться на левый, менее заросший растительностью скалистый берег речки Алихан, что мы и сделали.

Ее в этом месте уже сплошь покрывал игравший на солнце серебряным блеском молодой лед, который потрескивал под нашими ногами. На ненадежный лед мы положили рядком две длинные, срубленные и очищенные от сучьев осины, по которым можно было пройти только до средины речки. Первым по ним осторожно зашагал, с вещмешком за спиной и повешенным на шею ружьем, Зайчиков. Одной рукой он ловко опирался на палку, а другой потихоньку продвинул по льду продолжение «мостка» — еще две осины, достигшие противоположного берега, по которым сразу же и перебрался туда. За ним перешел речку и я. А с Женей случилась беда. Он пошел по столь шаткому настилу без опорной палки в руке, хотя мы с Зайчиком предупредили его об опасности. За плечами у него был вещмешок и привязанные к нему лыжи, на шее — ружье. Женя скоро было и легко зашагал по осиновым жердям, балансируя, словно циркач, расставленными в стороны руками. Пройдя половину пути, он вдруг оступился на крутнувшейся неровной осине и, потеряв равновесие, упал, проломив лед, забарахтался в образовавшейся полынье. Одежда и мешок быстро намокли, а сильное течение втянуло юношу под лед по самые плечи. Еще миг — и он бы скрылся там навсегда. Но, к счастью, Женя все-таки успел дотянуться до осины и намертво вцепиться в нее обеими руками. Но конец жерди, а с ним и пострадавший уже стали погружаться в воду. Я бросился к другому концу жерди и успел ухватиться за нее, хотя и сам по грудь оказался в воде — и подо мной рухнул лед. Упираясь ногами в каменистое дно, я изо всей силы потянул жердь с Женей к берегу, а подоспевший Зайчиков вовремя помог мне. Женя цепко держался за дерево и все пытался забраться на лед. Однако непрочные края его обламывались, все больше расширяя полынью… И все-таки доволокли пострадавшего до берега…

Несколько часов мы обогревались и сушили одежду у огромного костра; беспокойный Зайчиков щунял, почти не переставая, Женю за его беспечность.

Дальше шли без лыж, карабкались по крутым каменистым, местами изрядно обледенелым хребтам и скользким осыпям. Идти стало куда тяжелее, мы чаще делали привалы. На одном из них возле самой вершины каменистого хребта Женя окинул недовольным взглядом окрестности: «Какой страшный горный хаос. Тут можно запросто заблудиться».

Зайчиков на это заметил: «В горах полазишь поболе — и здесь порядок увидишь. Вон глянь: там, шибко-шибко далеко, синеет спина Сихотэ-Алиня. Тянется, ента-таво, на всю тыщу верст. В молодости я лазил туда. Оттель океан даже видать. И от спины хребта протягиваются влево и вправо отроги и отрожки. Это не по линеечке разложено, но, ента-таво, порядок имеет… Пойдем мы по самому верху тех отрогов. Через долины тоже теперь гляди да гляди в оба. Могём тут и на след Назара напасть, а то и яво самого повстречать. Любил ён шастать по тем отрогам…»

Мы шли до самого темна. Я и Женя едва успевали за неутомимым Зайчиком. А когда стемнело — остановились. Выбрали место для ночлега в глубокой низине, у шумевшего подо льдом ручья, костер развели возле огромной, поваленной бурей ели. После ужина отгребли головешки и золу подальше от места, где был костер, и сюда, на горячую землю, набросали разлапистых веток пихтача и улеглись на них рядком, прислушиваясь к убаюкивающему таежному шуму. От земли шло благодатное тепло, и слегка дурманило от пряного аромата нагретой ею, словно разомлевшей, пихтовой хвои…

«Скажите, Кузьма Данилович, — спросил я Зайчикова, — почему урочище, куда мы идем, называется Рокотун?» — «Ента-таво, знатное урочище. Там, на склоне широкого распадка, давние обвалы вроде как бы площадку и пещеру образовали. На краю площадки, у самого подножия каменной стены, пробился незамерзающий родник. Его шибко большая вода с высоты на камни падает, пенится, шумит, рокочет на камнях. Вот и прозвали родник и все урочище Рокотуном. Ежели идти вниз по течению ручья, встретишь пихтовую долину. Когда-то здесь было, ента-таво, стойбище лесных людей-гольдов». — «А разве теперь их там нет?» — включился в разговор Женя, до того молчавший, вроде бы уснувший. «Давно нету. Они, ента-таво, ушли далеко на север». — «А почему ушли?» — «На то были шибко большие причины, ента-таво. Переселенцы тут обстраивались. По долинам, по берегам речек — все ближе к хребту Сихотэ-Алиня продвигались. Так те переселенцы и заготовители леса нещадно секли дубовые рощи, кедрач, ягодники, виноград. Потому оттель и бегли на север, к верховьям Имана, Бикина, Хора и к Амуру, целые табуны кабанов, изюбрей, белок… И хищники за ними потянулись — тигры, рыси, лисы… Стало быть, охота шибко оскудела — гольды и снялись отседова». — «Разве гольды живут только охотой?» — «Шибко большие они охотники и рыбаки. Сбирают ягоды, грибы, орехи. Но не пашут и не сеют. Чтоб огород или скотину заводить — шибко большая у них редкость». — «Они зверей, говорят, не стреляют». — «Правильно, спокон веку без ружей охотятся. Был у меня знакомый гольд Максимка…»