Мизери - Галина Докса

………………….

— А что касается честности, — подмигнул учитель физкультуры, столкнувшись со Светой на площадке между вторым и третьим этажами (он гнал первоклассников вверх по лестнице прыжками на одной ножке, сам продвигаясь тем же манером — ловко и упруго, призывно отвернув голову назад к детям), — прижмитесь к стеночке, Светлана Петровна, заденут! По поводу честности я тоже давно ломаю голову… — Он почесал плешивую крепкую голову и снова подмигнул, но уже не Свете, а историку Самуилу Ароновичу, спускавшемуся в учительскую и тоже вынужденному «прижаться к стеночке», уступая дорогу армаде попарно скачущих, запыхавшихся детей, — и прихожу к выводу, что честность скоро должна опять подняться в цене. Вы согласны, Самуил Аронович?

— Без сомнения! — подтвердил историк. — Честные грамотные люди всегда были нужны России. А нынче тем паче!

Учитель физкультуры хлопнул в ладоши. Дети встали на обе ноги и помчались вверх короткой змейкой. Последний мальчик был без пары, он зазевался и отстал, продолжая прыгать на одной ножке. Света рассмеялась, глядя на него: «оторвавшийся хвостик». Мальчик поднял голову, перешел на бег, снял руку с перил и исчез из виду.

— Самуил Аронович, — попросила Светлана Петровна, — можно, я посижу у вас на уроке? У меня окно.

— Буду рад, Светочка, буду рад! Но поторопимся — звонят!

Случайно или намеренно, навсегда или на время, вынужденно или своей охотой, но с утра вторника второй недели третьей четверти учебного года Шубка пропала. Нельзя сказать, чтобы Света пожалела о ней: жалеть было не о чем, вернее, не о ком, но, повинуясь инерции своих мыслей, она нет–нет да и вспоминала о бывшей попутчице, имевшей в ее воображении хорошие шансы вступить во владение алмазом.

Алмаз покоился в круглом саркофаге на подзеркальнике. По утрам Света не забывала проверять его материальность или, обращаясь к иным категориям, подкреплять его материальность ежеутренней процедурой осмотра, не будь которой, он (как категория) немедленно провалился бы из мира предметной реальности в не менее реальный, но ощутимо менее предметный мир воспоминаний. Поначалу Света делала это неохотно, через силу (как бы выполняя данное кому–то обещание), но вскоре утренний досмотр пудреницы вошел у нее в привычку и, можно сказать, обратился в ритуал, приятный, как всякое богатое внутренним значением действие, своей до автоматизма доведенной четкостью.

Правой рукой подкрашивая губы в полумраке прихожей, левой Света откидывала крышку пудреницы, нащупывала свой камень и вслепую пересчитывала его маленькие теплые грани. Потом, спрятав помаду в сумку, она вынимала его почти невидимым и подставляла под слабый лучик электрического света, проникавший из ванной. Она крутила это прозрачное зернышко между пальцами и катала его на ладони. Она подкидывала и ловила этот блестящий шарик. Она, если он падал и закатывался под трюмо, выметала его веником вместе с чистым, вероятно от древности, мусором (вроде крапинок конфетти, ровесниц ее юности) и снова крутила у глаз, удивляясь, что к нему совсем не пристает пыль. Она отдаляла и приближала его. Она примеряла его на безымянный палец и пробовала на зуб. Наконец, она рисовала им на зеркале загадочные вензели и расходящиеся спирали. Она нарочно не прилагала большой силы, царапая стекло, как будто надеялась, что он сплохует хотя бы на этот раз и тем посеет в ее душе сомнение в своем существовании.

Но алмаз существовал. Насквозь просвечивая, дробя луч и скрещивая его осколки, падая на пол с тихим, но твердым стуком или беззвучно полосуя стекло, он заявлял о своей природе тем настойчивее, чем дольше забавлялась им его новая странная хозяйка. Столь странная, что, в десятый или даже в двадцатый раз выдохнув восхищенное «ах!», она с неизменной плебейской небрежностью роняла камень на дно дешевой, грубо раскрашенной пудреницы, вместо того чтобы поскорее подыскать достойный его несокрушимых, до нуля истонченных ребер бархат, настоящий бархат, а не этот голый и холодный, поддельный бархат тьмы, где суждено было ему отныне проводить долгие часы в ожидании утра.

«Полно! — воскликнула Света однажды утром. — Да драгоценный ли?»

Прошло четыре недели с тех пор, как он попал к ней в руки. То ли от долгого соседства со скромными, демократичными украшениями, вместе с ним отбывавшими срок в темной пудренице, то ли оттого, что Света привыкла к нему, а может быть, просто прибыло дня, и в первый раз за туманную зиму она собиралась на работу не в желтых искусственных, а в серебряных живых сумерках утра, но камушек глядел на нее с выражением простым и дружелюбным и просился из щепоти обратно в пудреницу — туда, к брошке, цепочке и мельхиоровому колечку с сердоликом.

«Нет! — возмутилась Света. — Надо как–то с ним решать. Еще немного, и мы начнем разговаривать, как в сказке Андерсена. Что–нибудь такое: алмаз влюбился в сердолик и сам захотел быть сердоликом. И вышел из него не сердолик и не алмаз, а… Настоящий хризопраз из семейства хризолитов!»

Стукнув крышкой пудреницы, щелкнув замком, хлопнув дверью парадной, Света побежала к остановке, думая о том, что теперь, когда ей прибавили зарплату, она, пока опять не раскрутилась инфляция, немножко стихшая в начале года, может позволить себе пользоваться метро. Во всяком случае, она может посмотреть, что из этого выйдет. Уж очень надоел ей трамвай. На линии шли ремонтные работы. Трамваи пускали только в утреннее и вечернее время, а днем закрывали линию. Окрестные старухи, прежде совершавшие свои разъезды без участия Светы, повадились сопровождать ее плотным эскортом каждое утро будней. Ей приходилось всю дорогу стоять.

Поразмыслив, Света решительно, работая плечами и локтями, пробила себе ход во встречной толпе, заливающей вагон, и выскочила из трамвая — он уж тронулся — через неплотно закрытую дверь.

Был уже февраль — сухой и бесснежный, не зимний и не весенний, а какой–то увечный (по короткости своей, всегда изумлявшей Свету, пережившую нескончаемый январь). Ночи стояли ясные, морозные; после январского ненастья Свете радостно было глядеть на звезды, как на рассыпанные по небу светлые камушки, выкатившиеся из опрокинутой шкатулки. К началу февраля Луна, истаяв до тонкого, но крепкого, будто кованого, ломтика света, уже не заливала комнату приливными волнами; яркий колышек февральской Венеры, вокруг которого гулял на привязи ручной месяц, приветливо качался, позванивая, когда Света, проснувшись перед ночью, выходила во двор подышать воздухом. Для отвода глаз она брала с собой пустое мусорное ведро. Самой Светы почти не было видно, а ведро белело в темноте, как большая тусклая Луна — Луна–бродяга, Луна–неудачница, сбежавшая на Землю после ссоры с родней и теперь шатающаяся по двору кругами в тоске по наследству, из глупой гордости не прихваченному с небес.

В феврале Света обманула бессонницу. Придя с работы, она ужинала хлебом и сыром и сразу ложилась в постель. Сон слетал быстрый, легкий — целебный сон. Стоило голове коснуться подушки, сами собой закрывались глаза, и под веками возникал длинный, наклонный вдаль коридор, а по нему катился и, казалось, никогда не докатится: ведь конца у коридора не было, но каким–то чудом докатывался одинокий шар, обрывавшийся беззвучно в невидимую за далью бездну.

Проснувшись, Света пила чай со сладким сухарем, немножко сидела над тетрадями, пропуская две ошибки из трех, и, чувствуя, что бодрости ее не убавилось, принималась за чтение. Как хорошо читалось ей по ночам! В точности так, как читалось в детстве: на скоростях, «с ветерком», со стремительным хрустом переворачиваемых страниц, сопровождаемым хрустом сухарей или дешевых черствых конфет, «со смаком», со вкусом тающего за щекой куска, с жадностью и без разбору, наперегонки с ночными, украденными часами! Так же, как в детстве, сыпались в книгу сладкие крошки и склевывались машинально указательным пальцем; и средний палец, всегда наготове, точно так же торопился перелистнуть — перестелить! — самобранную скатерть для нового пиршества.

О, как сладко, как бессовестно расточительно читалось ей в феврале!

И книгу выбирала себе Света на тот, тридцатилетней выдержки, вкус. Так, заев «Следопыта» килограммом «ванильных», в ту же ночь ополовинила она над «Маугли» коробку «лимонных», чтобы на следующую ночь в один присест слопать с соевой плиткой «Русалочку». Детские книги, в особенности же «Сказки» Андерсена, распухли от пролитых над ними слез. Листы их, пересыпанные крошками, уже давно приобрели хрупкость фарфора, а сейчас, казалось, готовы были раскрошиться под Светиными пальцами, как цветы маленькой Иды, не пережившие бальной ночи, с почетом похороненные наутро в ее крошечном садике.