Мизери - Галина Докса

Это был шнурок от маминого халата. Она сразу узнала. А почерк… Света отдернула руку. Она узнала и почерк. Это были письма Игоря: единственные письма, которые никогда не перечитывались ею.

Она закрыла глаза, но веки показались ей прозрачными. Или это смысл опять стал уходить от нее куда–то к потолку, в угол, обвязанный паутиной? Как это она не заметила при уборке! Безобразие… И паук шевелится вроде… К письму… В этом году она не получила от Аси поздравления с Новым годом, да и сама, кажется, не писала… Или писала?

«Не помню. Ничего не помню».

Она заснула сидя на полу, уронив голову в колени. Утром проснулась раньше ворон, наспех, без разбора, запихала письма в коробку, перевязала ее крест–накрест и убрала подальше от глаз. Кажется, она опять все помнила. А чего не помнила она, то могла вспомнить в любой момент. Воспоминания, как незваные гости, приходят сами собой. Только не надо их бояться, и тогда они окажутся кстати: весьма кстати и вовсе не в тягость. Более того, они способны развлекать и даже приносить пользу, не так ли?

Так. Завтракая, Света вспомнила об алмазе. Спускаясь в лифте, вспомнила, что первым уроком у нее восьмой. Вытащив из почтового ящика открытку от Аси — что не поздравила ее с Новым годом. Хлопнув дверью парадной — о старухе с первого этажа. Увидев женщину в норковой шубке — что опять забыла выложить алмаз из сумки, а кстати, и об учителе физкультуры («милый»). Прочтя в ожидании трамвая: «Привет, Мышка!» — что Павлику, старшему, уже восемнадцать…

В трамвае, машинально уступив место беременной пассажирке, Света вспомнила, что у нее–то все в порядке (и от этого чуть испортилось настроение) и сразу вслед — что не восьмой, а седьмой у нее первым уроком (настроение улучшилось). С большим удовольствием она вспомнила о Вонючке и — уже на подходе к гимназии — о Дэвиде Смите, оказавшемся тем «первым встречным», о котором она по старой, выработанной в детстве суеверной привычке всегда загадывала заранее: Он или Она? Король или Королева?

Впрочем, тут налицо были оба. Подойдя поближе, Света успела к финалу уличной сценки, весьма позабавившей ее. Дэвид Смит стоял, согнувшись вдвое, и выслушивал брань разъяренной старушонки, пытающейся вырвать у него из рук сумку, до отказа набитую провизией. Поняв, что без нее тут не обойдутся, Света бросилась на выручку.

Дэвид не сразу узнал ее, а, узнав, спросил на своем чудном «канадском» английском (старушонка при первых звуках иностранной речи ретировалась, подхватив сумку):

— Но почему она не хотела, чтобы я ей помог? Она приняла меня за вора?

— Да, Дэвид. Мне трудно вам объяснить…

— Я понимаю, — сказал Дэвид по–русски. — Россия!

— Россия! — радостно подтвердила Света и в поощрение этой редкой понятливости рассказала старинный анекдот, посвященный событию хрестоматийному — возвращению некоего русского на родину…

«Русский путешественник вернулся домой после многолетней жизни на чужбине. Он вышел на платформу, неся в обеих руках по чемодану…»

Дальше нужно было показывать. Света не была хорошей актрисой — Дэвид улыбнулся лишь из вежливости. Не уверенная, что молодому учителю, избалованному культивируемой на Западе чистотой патриотических чувств, вполне доступен юмор ситуации вокзальной кражи, она пустилась в объяснения, попутно отвечая на вопросы, касающиеся методических тонкостей преподавания ее предмета. Вопросам не было конца. Этот Смит за выходные дни проштудировал учебник. Он и в русском успел поднабраться, этот Смит… Да и анекдот он понял, оказывается, а не смеялся потому, что примерно такой же ходит у них, только…

«Англичанин, француз и чистокровный янки приехали в Монреаль. Француз попросил англичанина посторожить его чемодан, пока он сходит за газетой. Англичанин перепоручил это американцу…»

Вот кто был актером! Даже если бы он рассказал свой анекдот по–французски, Света бы все равно смеялась. Сейчас же она просто помирала со смеху. Рассказчик, довольный успехом, скромно поклонился.

Разговаривая, они подошли к кабинету Инги. Света завела туда Дэвида и побежала к себе. Надо было успеть до начала урока поделить детей. Времени не оставалось, и с детьми Света поступила, как с письмами вчерашней ночью: выгнала всех в коридор и, на глазок определив по журналу, какая буква делит список пополам, велела обладателям фамилий «на букву «А, Б, В»… и до «П»… нет, до «О» отправляться к мистеру Смиту. Таким образом, обе группы обновились на добрую половину при соблюдении, в общем, почти полной объективности. И Светин любимец Письман оставался при ней. И Тищенко…

— Света, ты куда! — остановила она девочку, вдруг рванувшуюся по коридору прочь от класса. — Ты, может быть, Дищенко, а не Тищенко?

Света Тищенко вошла и заняла место у окна. Остальные уже расселись, кто куда, недовольно ропща. Операция по разделению групп разрушила много сложившихся пар. Света не обратила на ропот никакого внимания. Пора было начинать урок и становиться Светланой Петровной. Поначалу она завидовала самой себе, но скоро привыкла.

Вечером ей был всего один звонок. Алмаз, наконец–то извлеченный из сумки, покоился в пустой железной пудренице. Пудреница стояла на подзеркальнике. Кроме алмаза, в пудренице находились: серебряная цепочка, мельхиоровое кольцо и брошка с глазурью. Света редко надевала свои «драгоценности». Они как–то всегда душили ее. «Не доросла», — ласково говорила мама, когда Света, поносив недельку скромное золотое колечко, подаренное к круглой дате (шестнадцать, двадцать, тридцать… стоп!.. лет), сдавала его «на вечное хранение». Мама заворачивала кольцо в холстинку узлом прятала в шкаф на полку с постельным бельем. Света пошла проверить узелок. Все было цело: три девичьих перстенька с круглыми камушками (красный, зеленый и желтый, все вместе — игрушечный светофор), материно обручальное, купленное через несколько лет после войны кольцо (всю жизнь мама проносила его на левой руке, а сняла за неделю до смерти, Свете в руку, напомнив, чему наставляла всю жизнь: «Такая–то проба, не отдавай в переделку, разбавят») и порванная золотая цепочка. Мама не разрешила «и притронуться» к золоту, когда начались вдруг «тяжелые времена». Красная цена узелочку была теперь…

Света не знала цен, но, открыв пудреницу, которую продолжала держать в руке, увидев, как тяжело и отстраненно светится алмаз, она, как бы обидевшись от имени мамы за свой узелок, не стала, как собиралась, развязывать его, чтобы добавить к трем цветным четвертый, бесцветный камушек. Она предпочла оставить его в пудренице в плебейском соседстве украшений «на каждый день».

«В конце концов, я ему каратов не считала, — подумала Света. — Бабушка надвое сказала, между прочим, насчет его каратов…»

И тут зазвонил телефон. Света вздрогнула и отставила пудреницу. «Не алмаз, — еще раз сказала она себе, расслышав, как обыкновенно прошебаршал камень по железному донцу. — Как это, оказывается, скучно — ваши сказки Шехерезады! Ну, что ж…»

Она откашлялась и взяла трубку:

— Да.

— Добрый вечер, — с заминкой произнес тяжелый, прохладный и вместе с тем тающий (лед в руках!) голос. — Я прочла объявление…

— Да–да, слушаю вас! Какого цвета?..

— Ах нет, не беспокойтесь… Я несколько не о том…

Голос, потеплев, вдруг показался Свете знакомым (вода в горсти, и что–то на ощупь тугое бьется о ладони). Она даже разволновалась и подхватила с подзеркальника чужую перчатку, готовясь выслушать описание узора и сравнить его с тем, что было у нее перед глазами: треугольники и квадраты маленьких дырочек вьются медленной змейкой по краю раструба, у шва болтается хвостиком хлыстик, а большой палец надорван. Однако женщина, извинившись, повела речь не о перчатке. Голос, смутно знакомый, излучал любезность. Интонации его ласкали ухо. Смысл произносимых им слов доходил до сознания не враз (вода утекала сквозь пальцы), но, переспросив, Света уловила его. Незнакомка голосом, тающим от любезности (тугое, вертлявое дернулось и замерло, схлопнутое), предлагала ей работу в преуспевающей фирме на выгодных условиях и просила в случае Светиного согласия позвонить по такому–то телефону между десятью и пятью часами в ближайшие…

Нет! Не дни и даже не недели, а — месяцы, и, выслушав это последнее условие, завершавшее странный, но несомненно деловой разговор, Света положила трубку на рычаг движением таким осторожным, как будто боялась спугнуть телефонный аппарат, который, как затаившийся зверь, только прикидывался неодушевленным предметом, тогда как на самом деле вот уже несколько дней (с тех пор как завязалась и развилась алмазная история) был в чем–то гораздо живее своей хозяйки.

Света почесала в затылке. Так, должно быть, недоумевал когда–то старик, вытянувший из морской пучины золотую соблазнительницу рыбку. О перчатке (а тем более об алмазе) в разговоре не упоминалось. Объяснения Золотой Рыбкой причин ее интереса к Светиной персоне не вполне удовлетворяли Свету. Не отходя от телефона, лениво рассматривая собственное уродливое отражение в круглой глазированной крышке пудреницы (которую опять держала в руках), Света вслух, дурашливым полушепотом пародии и сплетни вспоминала свои только что отзвучавшие реплики: