Мизери - Галина Докса

— Вот такая история! Мистическое сиротство, ничего не попишешь… А что ты вялый такой? Домой пора? Или еще куда?

— Я не хотел…

— Всегда не хотел или только сейчас?

И Света залихватски подмигнула ему. Нет, она не собиралась плакать.

— Да брось ты! Ну сколько можно обманывать друг друга! У нас с тобой… Особенно в последние годы… Идет непрерывная игра в благородство. Заметь, без всяких правил!

— Я не…

— Я так рада, что настал момент, когда можно наконец выработать минимальный набор этих правил. Я имею в виду… Да не пугайся!.. Никто не собирается делать тебе предложение. — Она состроила насмешливую гримасу. — Хотя… Поверишь ли, но я хотела сегодня… Весь этот твой ремонт я собираюсь просить у тебя прощения… Не перебивай… За свой отказ десять лет назад. Должно, оказывается, пройти десять лет, чтобы можно было оглянуться без страха туда, откуда мы вышли, наделав столько ошибок. Но ты был мальчиком тогда. Маленьким угрюмым мальчиком… С бешеным самолюбием!

Игорь не мог вспоминать. Что она сказала о правилах? Сейчас она откажется от ремонта. У него кончался отпуск. Оставалось доделать немногое — две стены ванной и кухню. Половины ванной и кухни хватило бы ему до Нового года… Какие правила? Игра шла без правил.

— Я все же хочу доделать ремонт. Осталось немного — полванной…

— И целая кухня! — весело закончила Света. — Мы еще поговорим.

Но разговор был последним. Улыбаясь, чтобы не дрожало лицо, Света подняла руку, подзывая официантку. Они еще произносили слова, но слова эти касались их не больше, чем вежливые движения рук, принимавших деньги.

Старик гардеробщик, сослепу перепутав номерки, предложил Свете взамен ее старого плаща чужой — роскошный, весь в разрезах и пелеринах, похожий на одеяние ночной бабочки. Света испуганно отмахнулась.

— Сколько ты получаешь? — спросила она, заметив, что Игорь подал гардеробщику купюру немалого достоинства. Не обзаведясь еще привычкой раздавать чаевые направо и налево, он ошибся и одарил старика щедрее, чем намеревался. Нищим он подавал меньше…

— <…> — ответил он.

Света недоверчиво покачала головой. При этом Игорь понимал, что она вряд ли успела умножить названную цифру на коэффициент, отделяющий уровень проглатываемых в скороговорке окончаний — «тысяч рублей» (в ее обиходе) от «долларов» (в его). И неумноженная, цифра поразила Свету, так что если б она могла оскорбляться, то оскорбилась бы небрежностью, с какой Игорь заявлял о своем богатстве.

Цифра была фантастической. Она не укладывалась в голове. Она не запоминалась. Некоторое время, пока они одевались, проблема имущественного неравенства очень занимала Свету. Она с любопытством припомнила, как восемь лет назад, не слишком долго, но все же достаточно долго, чтобы испортить отношения, она содержала Игоря, кормила и одевала Игоря, оставшегося без работы. Ей хватало маленькой зарплаты переводчицы в техническом бюро оборонного предприятия — трехзначной, с одним нулем на конце, — чтобы жить, есть и развлекаться вдвоем и еще платить за комнату, где жил Игорь, уйдя от родителей…

Тут Света устала вспоминать и сравнивать. Прошлое не имело к ней отношения, как и слова, произносимые ими с неохотой, вполсилы, точно вопросы и ответы читались по чужому, бездарно составленному тексту, но надо было дочитать, и отступление было запрещено, хоть ничего не стоило Свете шутя заменить вопрос ответом и наоборот. Никто б не заметил…

— У тебя там, в твоей фирме, берут на работу женщин? — спросила Света, путаясь в рукавах плаща.

— Не очень. К тому же возрастной ценз…

— Понятно, возрастной ценз…

— Разве что уборщицей. Ты хочешь, я узнаю? Это примерно сто…

— Не стоит. Я не для себя спрашиваю. Мне и в школе неплохо… Да! Что все–таки у вас с мальчиком? Почему ему не нравится школа?

Игорь ответил. Они вышли из ресторана. Небо над городом бежало прочь, выбеленное уличной подсветкой. Шло к полуночи. Он хотел успеть, пока не развели мосты, отвезти Свету и вернуться домой. В сущности, их последний разговор еще не набрал силу. Ему следовало повториться несколько раз — сто, двести раз! Все оставалось, как было. Ремонт продолжался. Слова не значили ничего ровным счетом. Ровным счетом — ничего.

Замечено: память может устать. Она может отказаться помнить. Тогда она не будет памятью, или жизнью (память — помнящая — есть моя жизнь, ибо что есть жизнь моя, как непомнящая память?), а будет как змеиная кожа: старая, с правильным, но мертвым узором, чулком слезшая, наизнанку вывернутая. Кто подберет ее, кому надобность в мертвой памяти?.. Ну!

Застать ее спящей…

Застать ее спящей…

Застать ее спящей он мог, если приезжал ранним утром. В октябре его повысили в должности. Ему удвоили оклад. Работать приходилось и по ночам. Днем он вел синхронный перевод на переговорах фирмы с представителями разнокалиберных провинциальных администраций, а ночью водил по ночным кабакам Петербурга веселые мужские компании, составленные из периодически наезжающих из метрополии ревизоров, консультантов, вышестоящих управляющих и сопровождающих их лиц. Ночная работа не котировалась в среде переводчиков его уровня и возраста. Это была работа для мальчиков, но Игорь соглашался на нее, когда бы его ни попросили. Он рисковал потерять статус, если бы не вел себя тонко и умно, давая понять всем, что «сам не без грешка», и играя — в вечернее время — эдакого анонимного алкоголика, который (не во вред, разумеется, дневным занятиям) не прочь пропустить стаканчик–другой за чужой — казенный — счет.

Но он не пил, гуляя с американцами за одинаковыми столами пяти–шести ресторанов, которые обходил, не нарушая очередности, в месяц, оплаченный ему вперед. Он не баловал себя разнообразием, выбирая место гулянья, и работа эта, кроме денег, давала ему только то удовольствие, что, совершенно трезвый, он с грубым презрением мог наблюдать, как напивались до своих американских чертиков его корректные, превосходно одетые и скорые на улыбку «гости». Он с трудом выносил их днем, ночью же брал реванш.

Он не был пьян, но когда Биллы и Джоны, объевшись икрой, просились домой и он развозил их по квартирам (удобно было, если Билл предлагал Джону продолжить у него, а Джим присоединялся; тогда обратный путь укорачивался втрое; он освобождался раньше трех и, перелетев через мост)…

Когда он, хлопнув по спине последнего Билла (бывало, тот спьяну совал ему tip, Игорь отводил дающую руку… наутро Билл долго извинялся, тряся в знак благодарности за скорое прощение обе длани русского коллеги)…

Когда он, перелетев через последний мост, выносился на проспект, прорубленный в глыбах столпившихся тесно домов (почему–то не ровно — в плоскости реки, как велось в Петербурге от века, — а странно, косо, убегающим вверх желобом, по которому катились навстречу Игорю мигающие янтарные светофоры)…

Когда, завидев поворот, который мог взять с закрытыми глазами, он притормаживал и руль толкал его в грудь, напоминая: вот твое тело, хозяин; вот это — твое тело, а не я — круглый, дрожащий, оплетенный душистой кожей, связанный крепко и тайно с невидимыми колесами… так крепко и так властно–мягко, будто я — мысль, а они — слово; я — желание, они — осуществление; я — …

…не был пьян, но когда, осадив у парадной (листья, спавшие у поребрика, взлетали, потревоженные, и тут же обмякали, сплющивались под колесом), он видел себя идущим по узкой растрескавшейся дорожке так ясно, так со стороны, как бывает только в момент мгновенного выхода из темноты опьянения (вот как если б голос, забытый навек годы назад, вдруг окликнул тебя, невидящего, плетущегося редкими перебежками от столба к столбу, от двери до двери, и ты выпрямился, вспоминая, и — или, как будет, мне говорили, после смерти, а на девятый день, кажется так, можно отвернуться и не смотреть на тело, можно убраться отсюда — прочь, прочь…), — он не был пьян и не забывал вернуться к машине и отключить сигнализацию, и, осторожнее вора прикрыв за собой тяжелую дверь, чтобы не хлопнула, пустив эхо по этажам, он делал свои три шага к лифту, и там, уже закрыв глаза, нащупывал кнопку, пальцем пробежав по всем, и вот последние три шага от лифта к двери, обитой слабо пахнущей кожей, с волоконцами войлока, окружившими замок (я обил эту дверь, думал он, доставая ключ, это дверь — моя), — и, доставая ключ без звона, еще до того, как вложить его в узкую скважину и повернуть… дважды, нет… единожды… почему?.. ах, я уходил отсюда вечером, я закрывал дверь, я возвращаюсь… — до поворота еще, до полного поворота… до короткого, всегда неожиданного, до бесконечно короткого, бесшумного, полного, размыкающего железные недра, послушные недра… все, что внутри… все, что за… все, что за этим…