Дневник Марии Башкирцевой - Мария Башкирцева

Однако я люблю итальянскую жизнь, т. е. римскую, хотела я сказать: на ней еще лежит некоторый легкий отпечаток древнего великолепия.

Очень часто составляют себе совершенно ложное понятие об Италии и итальянцах. Их воображают себе бедными, какими-то подкупными, — в полном падении. На самом деле — совершенно обратное. Очень редко в других странах можно встретить такие богатые семьи и дома, содержимые с такой роскошью. Я говорю, разумеется, об аристократии.

Рим во время господства пап был совершенно особенным городом и в своем роде он владычествовал над целым миром. Тогда — каждый римский принц был как бы маленьким царьком, имел свой двор и своих клиентов — как в древности. Этому-то положению вещей и обязаны своим величием римские семьи. Конечно, — через какие-нибудь два поколения, не будет больше ни этого величия, ни богатств, потому что Рим подчинен теперь королевским законам и скоро сравняется с Неаполем, Миланом и другими итальянскими городами.

Крупные богатства будут раздроблены, музеи и галереи — приобретены правительством, римские князья — превращены в мелких человечков, прикрывающих свое ничтожество именами, как старой театральной мантией. И когда эти великие имена, прежде настолько уважаемые, будут низвержены в грязь, когда король будет воображать себя единственным авторитетом, сбросив всю знать к ногам своим, он должен будет понять в одно прекрасное мгновение, что такое страна, где никого нет между народом и королем. Взгляните на Францию…

Нет, взгляните лучше на Англию, — там люди свободны, счастливы. В Англии так много нищеты! — скажете вы. Но вообще — англичане — самый счастливый народ. Я не говорю о его коммерческом благоденствии, но о его внутреннем состоянии.

Пусть желающий учреждения республики в своей стране начнет с введения ее в своем доме.

Но довольно диссертаций на тему о вещах, о которых я имею только бледное понятие и совершенно личное мнение.

Неаполь, четверг, 13 апреля. — «Видеть Неаполь и умереть» я не желаю ни того, ни другого.

Уехал ли он сам или его заставили уехать. That is the question.

Запершись у себя, я несколько раз плакала, как бывало в Риме. Господи, как я ненавижу перемену! Какой жалкой чувствую я себя в новом городе!..

Ему велели, он послушался, а чтобы послушаться, надо было весьма мало любить меня.

Ведь вот же — небось — он не послушался, когда дело шло о военной службе. Довольно, довольно, фи!

Ничтожество, фи! Низость! Я не могу больше останавливаться мысленно на таком человеке. Если я жалуюсь, то на свою несчастную судьбу, на свою бедную жизнь, которая едва только началась и в течении которой я только и видела, что разочарование.

Конечно, — также как все люди, может быть и больше, других, — я грешила, но во мне есть также и хорошие стороны и несправедливо унижать меня во всем.

Я стала, было, на колени среди комнаты, сложив руки и подняв глаза, — но что-то говорит мне, что молитва бесполезна: я буду иметь только то, что на мою долю назначено.

И ни одним горем не меньше, ни одним страданием не больше, как говорит г-н Ф.

Остается только одно: безропотно покориться.

Я отлично знаю, что это трудно, но иначе в чем же была бы и заслуга?

Я верю, безумная, что порывы страстной веры, что горячие молитвы могут что-нибудь сделать!

Бог хочет немецкой покорности, а я к ней неспособна!

Думает ли Он, что покоряющиеся таким образом должны были для этого преодолеть себя?

О! Вовсе нет! Они покоряются потому что у них в жилах вода, вместо крови, потому что это для них легче.

Разве это заслуга — быть спокойным, если это спокойствие в натуре человека? Если бы я могла покориться, я добилась бы этого, потому что это было прекрасно. Но я не могу. Это уже не трудность, это невозможность. В момент упадка сил, я буду покорна, но это будет не по моей воле, а просто потому, что это будет.

Боже мой, сжалься надо мной, успокой меня! Дай мне какую-нибудь душу, к которой я могла бы привязаться. Я устала, так устала. Нет, нет, я устала не из-за бури, а из-за разочарований!

15 апреля. — Чтобы проветрить свою комнату, полную дыма, я открыла окно. В первый раз после трех долгих месяцев, я увидела чистое небо и море, проглядывающее сквозь деревья, море освещенное луной. Я в таком восторге, что невольно берусь за перо. Господи, как хорошо! — После этих черных узких улиц Рима. Такая спокойная, такая чудная ночь! Ах, если бы он был здесь!

Вы может быть принимаете это за любовь?

Невозможно спать, когда так чудно-хорошо.

Подлый, слабый, недостойный человек! Недостойный последней из моих мыслей!

Светлое Христово Воскресенье, 16 апреля. — Неаполь мне не нравится. В Риме — дома черны и грязны, но зато это дворцы — по архитектуре и древности. В Неаполе — так же грязно, да к тому же все дома — точно из картона на французский лад.

Французы, конечно, будут в бешенстве. Пусть успокоятся. Я ценю и люблю их более, чем какую-либо другую нацию, но я должна признать, что их дворцы никогда не достигнут мощного, великолепного и грандиозного величия итальянских дворцов, особенно римских и флорентийских.

Вторник 18 апреля. В полдень мы отправляемся в путь к Помпее. Мы едем в коляске, потому что дорога очень красива и можно любоваться Везувием и городами Кастелломар и Сорренто. Администрация, прислуга раскопок — превосходна. Странно и любопытно прогуливаться по улицам этого мертвого города.

Мы взяли стул с носильщиком и мама, и я, по очереди отдыхали на нем.

Скелеты — ужасны: эти несчастные застыли в самых раздирательных позах. Я смотрела на остатки домов, на фрески, я старалась мысленно восстановить все, это, я населяла в своем воображении все эти дома и улицы…

Что за ужасная сила, эта стихия, поглотившая целый город.

Я слышала, как мама говорила о замужестве.

— Женщина создана для страдания, — говорила она, — даже с лучшим из мужей.

— Женщина до замужества, — говорю я, — это Помпея до извержения, а женщина после замужества — Помпея после извержения.

Быть может я права!

Я очень утомлена, взволнована, огорчена. Мы возвращаемся только к восьми часам.

Среда 19 апреля. — Посмотрите до чего невыгодно мое положение.

У Пиетро и без меня есть кружок, свет, друзья, словом, — все, кроме меня, а у меня без Пиетро — ничего нет.

Я для него только развлечение, роскошь. Он был для меня всем. Он заставлял меня развлекаться от моих мыслей — играть какую-нибудь роль в мире, и я только и думала, только и занималась, что им, бесконечно довольная, что могу избавиться от своих мыслей.