Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Я коснулся губами ее холодного лба и в этот миг понял, что такое была наша с ней жизнь. Мне вверили девочку, чтобы в моих руках она стала женщиной; Мина тотчас принялась усердно исполнять свои обязанности: была приветливой и любящей, беременела, кормила детей, но делала все неуклюже, без сноровки и понимания происходящего. Она потерпела неудачу во всем, и ее последние минуты были заполнены осознанием этого провала.

Я склонился к ее уху и шепнул:

– Я был счастлив с тобой, Мина.

Зачем я это сказал? Это была ложь, чистейшая выдумка, как бы мне ни хотелось видеть в ней правду. Она вздрогнула. Я упрямо повторил:

– Я был очень счастлив с тобой.

В ее лице появилось новое выражение: это была радость! Радость взяла верх над сожалениями и страхом. Радость засияла ослепительным светом.

Я улыбнулся ей, и моя улыбка унесла ее ввысь.

Судорожно сжались пальцы.

– Мина!

Вздох слетел с ее губ.

– Мина!

Я схватил ее руку в надежде на отклик.

– Мина!

Мама обняла меня:

– Она уже отправилась в путь к другому миру, Ноам.

Я пристально смотрел в открытые глаза; они меня больше не видели.

Мама прошептала:

– Ее неопытная душа вышла из тела, поднялась над нами и покинула дом. Она направилась к Озеру.

Я в отчаянии опустился на землю и лег рядом с бездыханным телом Мины. По недвижности и холоду ее членов я почувствовал, что ее тут больше нет, что она теперь движется одна и больше не может на меня рассчитывать; но мне хотелось что-то понять, обнять, удержать, сохранить…

Я заплакал. Я плакал долго.

В моих слезах была нежность, которую я едва успел приоткрыть Мине, в них была жалость. В приливах нежности, что она во мне вызывала, было лишь сострадание, сочувствие к слабому, милосердие к обездоленному. Я всегда жалел Мину – жалел за ее боязливость, зависимость, неловкость, робость и женскую несостоятельность; жалел за бесплодные усилия воплотить свою судьбу; жалел за поражения; и теперь я жалел ее за окончательность провала: она умерла в родах, умерла такой молодой… И эта жалость была – я ощущал это, прижимаясь к мертвому телу, – не только полным принятием Мины, но и особой любовью. Любовью горькой, жгучей, светлой и сердитой, но все же любовью.

Вопреки обычаю, я не мешкал.

По традиции тело на целый день оставалось непогребенным, чтобы люди могли проститься с умершим; затем его предавали земле. Но я знал, что никто не придет почтить Мину – девочку, заблудившуюся в мире взрослых. До нее никому, кроме меня, не было дела, ведь близких у нее не осталось.

Я объявил Маме, что похороню Мину этой ночью. Она сказала:

– Я упрежу твоего отца.

– К чему?

– Как вождь, он…

– Я не хочу с ним встречаться! Ни за что! Ни с ним, ни с Нурой! Понимаешь? Мама, ты понимаешь?

Она мрачно кивнула:

– Кто поймет тебя лучше, чем я!

Украсив Мину бусами из ракушек, я обернул ее холстиной, то же проделал с ребенком и отправился в лес, взвалив оба тела себе на спину. Мама не хотела оставлять меня в одиночестве и шла на почтительном расстоянии за мной.

Я вырыл яму неподалеку от узловатого замшелого дуба. Мне хотелось защитить тела моих близких от оголодавших зверей, не оставить их на потребу хищникам, и я долго вгрызался в твердую глину. Потом мы с Мамой отправились на поляну, набрали там охапки цветов и забросали ими дно могилы.

Мина обожала лилии и была без ума от их запаха. Пусть эти цветы охраняют ее в пути.

И наконец, я придал ей позу спящего ребенка, чтобы приготовить ее к грядущему рождению. Процедура оказалась непростой; члены одеревенели и не желали менять положения; я изо всех сил старался притянуть ее колени к подбородку: по нашим верованиям, она возродится в земле лишь в позе зародыша. Когда мне это удалось, я приложил младенца к ее животу.

Мама протянула мне припасенный горшок охры. Я рассыпал красный порошок – кровь мертвых и кровь возрождения – по мертвым телам, проложил тонкие бороздки охры из их ноздрей, чтобы указать дыханию нужное направление.

Я укрыл их землей и выровнял холмик. Физическая работа принесла мне облегчение. Рыть, укреплять яму, засыпать землей – эти заботы отвлекали меня от печали.

Окончив дела, я бросился на землю и провел остаток ночи, призывая Духов встретить Мину и моего ребенка благосклонно. Я мысленно посылал прощальные поцелуи моей мертвой жене, этой девочке, которая получила при жизни лишь скудные крохи любви, тогда как сама дарила ее щедро.

Забрезжил рассвет. И деревня, и Озеро еще дремали. Бледное небо струило на водную гладь слабый свет. Я окинул взором округу. Воздух, вода и лес были погружены в мирную тишину.

На могилу села синица.

Я стал ее разглядывать. В отличие от своих живых и подвижных сородичей она была задумчивой и медлительной. Посмотрела на меня.

– Мина?

Синица не упорхнула, а еще пристальней на меня уставилась. Что это? Не иначе с недосыпу я сплю наяву. Казалось, птичка похожа на Мину – своим невзрачным оперением, своей неброскостью и мягкостью.

Но вот синица вспорхнула и села на ветку дуба.

Я обернулся к Маме:

– Я ухожу.

Она встрепенулась:

– Что это значит?

– Ухожу из деревни.

– Надолго?

– Навсегда.

Мама вцепилась мне в руку:

– Нет, Ноам! В одиночку тебе не выжить!

– Буду жить как Охотники.

– Но всех, кто был проклят и выдворен из деревни, нашли мертвыми.

Она вспомнила о тех двоих, кого Панноам несколько месяцев назад приговорил к изгнанию; обоих нашли под деревом бездыханными, без всяких увечий или следов насилия, будто они лишились жизни, как сорванный цветок.

– Это другое, Мама. Они были наказаны за преступления, и их вышвырнули принудительно. Я же покидаю деревню добровольно. Я хочу уйти, мне это нужно.

– Это бегство!

– Может, и так…

Мама посмотрела на меня долгим взглядом; глаза ее покраснели.

Она сказала с легким вздохом:

– Будь я моложе, ушла бы с тобой.

Она обняла меня, прижала к груди и, отвернувшись, чтобы скрыть от меня слезы, быстро зашагала к деревне.

За всю жизнь она ни разу не обидела меня ни словом, ни поступком. Всегда была ко мне внимательна. Я боготворил лишь отца и теперь сознавал, что мать заслуживала большей моей любви. Я решительно ничего не смыслил в женщинах.

А в мужчинах?

В себе…

Мама скрылась за деревьями, я кинулся в свой дом. Спешно побросал вещи в мешок, бросил на плечо лук.