Жизнь волшебника - Александр Гордеев

Матвеевых – не тащится же ей пешком за километр

от села. Забрав потом сразу полунедельную кипу газет, Роман сидит и часами разбирается уже,

можно сказать, в прошлой жизни своей страны. Сколько событий пролетает за это время!

О газетах Катерина обычно молчит, но о письмах старается как-нибудь просигналить.

Передавая пачку накопившихся газет и отдельно конверт, Катерина смотрит на Романа пристально

и цепко, пытаясь заметить его реакцию. И в этом году работая на стрижке, она, конечно же, знает

обо всех его амурных делах. Так что письмо при ней лучше не вскрывать.

Роман мчится домой, гремя пустой, подпрыгивающей коляской на туго накаченном колесе.

Конверт разрывает, тормознув у закрытых штакетниковых ворот, в догнавшем его собственном

облаке пыли. К мотоциклу, льстиво виляя хвостом, подбегает Мангыр, в очередной раз

сорвавшийся с привязи и теперь как будто извиняющийся за это.

Письмо написано спокойным, красивым почерком. Смугляна всё ещё в больнице. Её держат

там после каких-то послеродовых осложнений. Но дня через три должны выписать. Она хочет

ехать домой сразу же, не особенно задерживаясь у родителей. «Приезжай, забери нас», – просит

жена.

Чтобы выехать за ними, надо сначала снова выпросить, а потом дождаться подменного

дежурного из сетей. Подстанция гудит и тянет ровно, позволяя Роману подрабатывать на стрижке,

но надолго её, конечно, не бросишь.

До сетей удаётся дозвониться в тот же день – сменщика обещают. Потом, ожидая его два дня,

Роман пытается как можно тоньше взвесить своё чувство, которому положено поровну, без всякого

перекоса распределяться на обеих женщин. Главное, чтобы уже само ожидание отъезда не

качнуло чувство в сторону жены. Тем более что её последнее письмо, перечитанное несколько раз,

тянет душу, как гиря. «В столовой кормят очень плохо, – читает он его и Тоне. – Сегодня на завтрак

дали одно яйцо, стакан чая и шесть ломтиков плавленого сыра на восемнадцать человек.

Соседкам по палате носят передачи, но мне соседки ничего не предлагают, потому что я ничем

угостить их не могу. Целый день в промежутках между кормлениями мы стираем пелёнки, гладим,

моем полы, носим воду в вёдрах из столовой. Молока становится всё меньше. Вечером тошнит от

голода. Мама не приезжает. Надо скорей забирать от них Машку. Не хочу, чтобы она была у них.

Они почему-то не признают Федьку, как будто его ещё нет. А разве он виноват, что родился

раньше? Виновата я сама со своей чрезмерной психической нагрузкой, переживаниями… Ну да

ничего, и он вырастет не хуже других. Что природа не додала, восстановим сами: массаж,

гимнастика, прогулки, режим. С виду он хороший мальчик, мне кажется даже симпатичным.

Ручонки у него маленькие, но, видно, что форма их твоя. Даёшь палец, а он цепляется за него

пальчиками…»

Сколько в этих хорошо продуманных строчках намеренных деталек для возбуждения его

жалости и угрызений совести. Даже за всю свою «психическую нагрузку» и «переживания» она

намеренно винит лишь себя. Ну да ладно, ладно – пусть будет так. Главное, что она принимает тот

вариант жизни, что он предлагает ей и Тоне.

В Тоне после этого письма тоже появляется робость и сомнение. На другой день она приходит

на стрижку вялой и потерянной, работает спустя рукава: то идёт точить ножи, то сидит, отмывает их

в воде с содой, то без всякой причины заставляет наладчика регулировать машинку. Внутреннее

смятение лишает её физических сил. И на речке она купается сегодня с тусклым видом:

намылившись, окунается с головой, чтобы смыть мыло вместе с пылью и жиропотом овец, и на

этом купание окончено. Даже и говорить сегодня вроде бы не о чём.

380

Уже собравшись заводить мотоцикл, Роман берётся за руль и застывает, бесцельно глядя куда-

то на противоположный, такой же тальниковый берег. Кармен долго и пристально смотрит на него

со стороны.

– Мне почему-то хочется поссориться с тобой, – вдруг признаётся она. – Только причины не

нахожу. Может быть, нам лучше разругаться, а?

– Это ещё зачем? – очнувшись, спрашивает он.

– А иначе нам не разойтись. Ведь если хорошо подумать, то того, что ты предлагаешь, просто

не бывает. Это слишком необычно. Мне уже и сейчас трудно. Сегодня в обед Дулма мне так

сочувственно говорит: «И что же это у вас дальше-то будет?» Я от этого чуть было не разревелась.

– А чего реветь? Всё будет хорошо. Только вы верьте мне. Я хорошо представляю, как всё это

может быть. Наверное, тебе не понятно, как это я могу любить двоих? А вот могу, да и всё…

* * *

Дорога за семьёй оказывается нелёгкой, туда – из-за трудностей с билетом, обратно – от того,

что едут целым табором: сумки, узлы, маленькие дети. Невольно вспоминается дорога с Юркой,

закутанным в пелёнки из простиранных старушечьих трусов и рубах. Вспоминается не только

неудобством, а ещё и состоянием нервного озноба, который, пусть и другого характера, есть и

сейчас. В редкие, спокойные от детей минуты на вокзале, в поезде или в автобусе Роман подробно

раскладывает жене всё о Тоне, про их работу на стрижке, о том, как старательно она учит его

стричь. Эта дозированная дорожная исповедь удобна тем, что позволяет говорить обо всём

обыденно и не ошарашивать всем сразу. Однако и мелочи не стоит упускать. Всевозможные

сплетни лучше обезвредить заранее – сразу выработать против них своеобразный иммунитет. Но,

в общем, его «введение в тему» как шаги на цыпочках. Настроение жены требуется чувствовать

как пульс. Хорошо бы выстроить в ней естественную, внутреннюю доброжелательность к Тоне. И

потому при малейшей тени недовольства жены он тут же переключает её внимание на что-нибудь

другое. Так он обычно делает с Машкой, но, кажется, на ребёнка похожа любая женщина. Жаль,

что отвлекать-то её особенно нечем: сельских новостей не густо, телевизор он в последнее время

не смотрит, радио не слушает, некогда и читать. Остаётся лишь история про нового человека –

Штефана – и их отношения с Ритой.

О ремонте, сделанном вместе с Тоней и о большой уборке дома, сделанной с ней же накануне

отъезда, лучше умолчать – пусть это будет сюрпризом. Хочется надеяться – приятым.

– Я сделаю всё так, как ты хочешь, – уже на подъезде к Пылёвке коротко повторяет Смугляна

то, что уже говорила раньше, – хорошо должно быть всем, а не мне одной.

Ну что ж, это уже что-то… Пусть и дальше будет так …

Уже на веранде жена обнаруживает необычную чистоту и порядок, которого при ней не было –

на это ей всегда не хватало