Учебник рисования - Максим Кантор

— Скорпионы в банке. Себя сожрут, и нас заодно. Лучше не суйся. Ты на эту сучку Рихтер посмотри. Ее мужа в Москве арестовали, сына отдали в приют, а она здесь по штабам скачет. Активистка. От Малиновского — к Негрину, из койки в койку.

Ида Рихтер (она стояла подле Лукоморова и руку ему на плечо положила, пробуждая к активной деятельности) повернулась к анархисту. Загорелое лицо ее побелело.

— Да все знают, — сказал анархист, — кого ни спроси. У тебя муж враг народа.

— Как — в приют? — сказала Ида Рихтер и почему-то посмотрела на Герилью. — Соломона — в приют?

— Это временная мера, — сказала Герилья, — до нашего возвращения в Россию. Мальчику там будет спокойнее.

— В приюте? — ярко-красные губы задрожали.

— Опомнись, — сказала ей Герилья, — какой приют? Парню шестнадцать лет. Погляди на него, — Герилья показала на Лугового, — они почти ровесники. Твоему сыну воевать пора, а не отсиживаться в семейной библиотеке. Не приют, разумеется, но обыкновенный интернат. Вырастет мужчиной.

— Почему мой сын должен быть в интернате?

— Прекрати! — резко сказала Герилья, — сейчас решается судьба истории, а не твоей семьи! Временная мера, в том числе арест твоего мужа. Не надо драматизировать. Надавим рычаги, ты поговоришь с генералом Малиновским — и вопрос решится.

— И ты мне ничего не сказала?

— Зачем тебе знать? Зачем волноваться перед наступлением?

— Малиновский разве поможет?

— Это уже от тебя зависит, — и воинственная Герилья улыбнулась подруге особой, интимной улыбкой.

— А кто Дупелю поможет, — спросил Маркин, — стоят ли за Дупелем силы, которые разделяют его концепцию? На чьей стороне крупный капитал?

— Все давно уже решено, — улыбнулась Роза Кранц, — завершен первый этап революции, мир ждет следующего шага.

— Я располагаю информацией, — Поставец из строгого аналитика событий превратился в светского льва, человек, сидящий внутри его костюма преобразился, раскинулся на кресле, — что зарубежные партнеры нас поймут. Мои коллекционеры, — сказал он, — люди влиятельные, они дали мне понять, что приветствуют актуальное, созвучное времени решение политических вопросов.

— Вот если нас сажать начнут, — спросил Первачев, — что твои коллекционеры сделают?

— Что угодно. Степень влияния капитала на политические структуры — не ограничена. Что сделают? Например, отключат электричество по всей стране. Прекратят подачу газа. Остановят заводы.

— А они разве работают? — спросил наивный Первачев.

— Некоторые, разумеется, работают. Кое-что, конечно, стоит, но все остальное — работает. Вот эти, работающие, и остановят. Прекратят добывать алюминий или, допустим, олово. А это не шутки.

— При том, что генералитет и первые эшелоны чиновничества коррумпированы, — сказала Роза Кранц, — можно предсказать их реакцию.

— Еще бы, — подал голос Татарников, — для них день простоя на алюминиевом карьере все равно что атака истребителей на Кремль.

— Вот бы хорошо, — сказал Струев, — посмотреть. Только почему истребителей? Других самолетов разве нет?

— А народ, — спросил Первачев, — поддержит? У нас в России политическое сознание неразвито — любят тех, кто у власти.

— Народ! — взорвался Маркин, — народ наш оскотинился, превратился в жвачное животное. Народу что нужно? Бутылку, получку, бабу. Они к любым условиям приспособятся. Мерзость какая творится! Наркомания, публичные дома, проститутки, — собравшиеся отметили, что Виктор Маркин особенно переживает за нравственность, и отнесли это за счет неурядиц в семейной жизни, — мораль общественная — прогнила. Иду я как-то по улице с Юлией, — старый диссидент горько усмехнулся, произнося имя жены, — и столкнулся с человеком, который донес на меня в семидесятые. Был такой представитель народа, — горькая улыбка сделалась улыбкой гневной, — пролетарий Валерий Пияшев. По его милости семь лет потерял. Да, встретил Валеру Пияшева, типичного представителя народа. Он теперь владелец борделя. Торгует женщинами. А вы говорите — народ!

— Стало быть, народ поймет, — сказал Струев и оскалился. Как и все, что говорил этот человек, данная реплика была не вполне понятна: то ли Струев имел в виду, что, приученный к проституции, народ примет новый порядок легко, то ли соглашался, что, что повлиять на нравственность народа пора и необходимо.

— Преимущество Февраля, — сказала Роза Кранц, — именно в том и состоит, что власть можно взять практически бескровно. Даже большевики сумели. А при современных политтехнологиях, это совсем легко.

— Не труднее, — сказал Поставец, — чем создавать современное искусство. Работа легкая. Нужно лишь вдохновение.

— Нужен еще покупатель, — сказал Струев.

— А покупатель у нас есть.

— Вы могли бы ехать с нами, — сказал Луговой, — оформите вопрос с Малиновским. Поезжайте в Москву, спасете мужа.

— Если ты волнуешься, поезжай, — сказала Герилья, а анархист добавил:

— От фронта подальше, к золоту поближе.

— Нет никакого золота, — сказал Луговой, — детей везем. Испанских детей увозим от войны в Россию.

— Что ж ты сразу не сказал, друг? — интеллигентный анархист сделался мягок и сентиментален, — детей, значит, везете? Деточек? Что ж мы напустились на тебя, а? Ты уж извини нас, милый, не сердись. Время такое, нервные все стали.

— Детей везем, — подтвердил Луговой, — А золота давно в Испании нет.

Он не сказал о том, что в конвое из шести судов детей предполагалось везти на верхней палубе, а трюмы заполнить сырьем — на продажу. Следовало по пути перегрузить сырье на танкеры посредника: посредником в торговых операциях с Германией и Италией выступала недавно основанная судоходная компания Малатеста. Импорт-экспорт, рискованные перевозки, нестандартные схемы оплаты — новая компания бралась за все. В задачу Лугового входило оформить вывоз руды и олова из тех районов, что еще контролировались республикой, составить конкуренцию экспортной политике Франко. Остановку предполагалось сделать в акватории Сардинии — именно на Сардинии держала компания Малатеста свой танкерный флот.

— Детей вывезем, — повторил Луговой и сжал зубы, чтобы не застонать.

— Тебе перевязку сделать надо, друг, — сказал сентиментальный анархист, — нельзя же так.

— А мы ведь едва не убили тебя, — сказал грубый анархист. — Все она, ведьма, подстрекает.

— И знала ведь, знала, что честный человек — так нет же, натравила!

— Вот кто провокатор!

— Вот из-за таких, как она, и дело проиграем!

— Ты, товарищ, этого так не оставляй!

— Взять ее, прямо сейчас, — и отвести, куда следует!

— А что ты думаешь? Саботаж и провокация. Это не шутка!

— И мы свидетелями, если что, выступим.

— Сейчас мы поговорим с ней, мы ей зададим пару вопросиков.

И они обернулись к Марианне Герилья — но той уже не было в комнате. Как успела она выскользнуть, как сумела скрыться — непонятно. Дверь будто бы и не открывалась, окно тем более было заперто, да и не станет она прыгать в окно. Анархисты поворачивались в разные стороны, искали ее везде — но не нашли: исчезла Герилья.

Миновали сутки, и Луговой, в сопровождении Лукоморова и Колобашкина, отбыл из осажденного города. Подали машину, виллис с открытым кузовом. Луговой сел подле шофера, но, подумав, перебрался в кузов — к пилотам. В последний момент к ним присоединилась молчаливая Ида Рихтер. По-видимому, разрешение Малиновского на отъезд в Москву было получено легко, должно быть, правы были злые языки, намекавшие на неуставную близость Рихтер с начальством — во всяком случае, сам генерал вышел провожать ее к машине, несмотря на то, что дела у него, несомненно имелись. Вероятно, генерал даже сделал некие обещания по поводу судьбы Идиного мужа — он сказал Иде Рихтер несколько ободряющих фраз, которых никто не расслышал, и поцеловал в щеку. Малиновский подсадил Иду Рихтер крепкой рукой, и галантный Лукоморов принял ее под локоть, помогая перелезть через низкий борт машины, а куртуазный генерал погрозил Лукоморову пальцем. Однако волноваться Малиновскому не следовало: игривый нрав Лукоморова более не давал себя знать, стрелок сидел в кузове машины сгорбившись и затравлено глядел на Лугового, опасаясь за свою судьбу. Ида Рихтер также была настроена не лучшим образом; она всю дорогу молчала, кутаясь в мужское кожаное пальто на меху — подарок генерала Малиновского.

Машина скоро миновала черту города, проехала насыпи, заграждения и последние патрули и пошла по той единственной дороге на северо-восток, что еще контролировалась республиканцами. Луговой нянчил раненую руку в новой повязке и расспрашивал Лукоморова о пустяках: он хотел успокоить стрелка, но поверить, что Луговой не донесет, стрелок не мог, ждал худшего и разговор не поддерживал. Луговой замолчал тоже. Так они ехали около часа. Каменная дорога превратилась в пыльную, белая пыль покрыла машину и пассажиров, и они совершенно растворились в пейзаже.