Учебник рисования - Максим Кантор

— Лозунги — это хорошо. Но надо иметь план практической работы, — сказал Маркин, — расписать по пунктам, что делать.

— Прошу вносить предложения, — Роза постучала карандашиком по столу и выпучила глаза.

— Привлечь прессу, — сказал Маркин, — провести, так сказать, разведку боем. Дадим несколько программных статей в центральных газетах.

— Можно так, — сказал Поставец, — «Тушинский отдуплился!» Красиво и хлестко.

— У меня есть связи в газете «Бизнесмен», — значительно сказал Маркин, — моя жена работает в секретариате Баринова.

Все знали, что жена Маркина давно живет не с Маркиным, но с художником Павлом Рихтером, но отнеслись к реплике старика снисходительно: ну, хочет человек поучаствовать, чем может, в общем деле.

— Она, — продолжал Маркин, — моя единомышленница. Что бы про нас ни говорили, — сказал горько Маркин, — мы остаемся друзьями и союзниками. Юлия уверяет меня, что газета нас поддержит. Баринов — он из той первой, перестроечной, волны. Баринов — не подведет.

— «Европейский вестник» используем, — сказал Кузин, — тираж не ахти. Но прогрессивная публика читает.

— Что ж, — сказал Поставец, — материал мы приготовим. Можно и такой заголовок «Дуплет Тушинского». В том смысле, что он контролирует и власть, и финансы. Или, например: «Туше Дупеля». В том смысле, что Дупель наносит финальный удар нынешней власти.

Мало кто, глядя в эти минуты на Поставца, решил бы, что перед ним простой продавец изделий современного искусства. Поставец преобразился: сегодня внутри костюма Поставца находился политический деятель, практик, холодный аналитик.

— Программу обозначим как демократический либерализм, — сказал Поставец, делая кое-какие пометки в блокноте. — Нужен ясный, понятный всем лозунг. Даешь демократический либерализм!

— Есть уже один либеральный демократ, хватит.

— Кто такой?

— Вы повторили лозунг Кротова.

— Так то либеральный демократ, а это демократический либерализм.

— Вот демагог! Если хотите знать, он взял лозунг Тушинского и бесстыдно вывернул его наизнанку.

— Подадим в суд.

— Бросьте. Судиться — значит стать посмешищем. Надо предельно четко обозначить позицию и — размежеваться с оппортунистами. Скажем просто: демократия с человеческим лицом.

— Это лозунг Басманова.

— Предлагаю вариант «гражданская демократия».

— Это тавтология, — сказал философ Бештау.

— Как сказать. Понятие «демократия» давно никто не толкует через слово «демос», все привыкли, что это форма управления. Мы оживляем термин, возвращаем первоначальный пафос.

— Думаю, Дупель одобрит. Он всецело за гражданское общество.

— А ну как кинет нас Дупель, — сказал Захар Первачев.

— Как это — кинет?

— А просто. Предложат пост премьера, он и успокоится, и пойдет к президенту на поклон. А нас — сдаст. Сам и подпишет указ — мол, Первачева, за подстрекательство, в Сибирь. Приедут ночью на воронке, руки выкрутят — и привет. Что мы, не проходили такого?

— Невозможно, — серьезно сказала Роза Кранц, — Михаил Зиновьевич понимает лучше других, что это — последний шанс России. Он не пойдет на компромисс.

— Выбора нет, — сказал Борис Кузин, — cлишком многое поставлено на карту. Будем медлить — проиграем демократию, — Кузин сам подивился своим словам. Он не собирался идти столь далеко. Однако слова сказались, и ему стало легче оттого, что окончательное суждение произнесено, — теперь только в атаку. На прорыв.

— Прорыв в цивилизацию, — сказала Роза Кранц, и Кузин посмотрел на нее с благодарностью. Любовь их не состоялась, короткий роман не имел будущего, но ведь обрел он все-таки родного человека, — лучше лозунга нам не придумать.

— Но ведь уже было, говорили так пятнадцать лет назад.

— А мы, если разобраться, и завершаем то, что начали пятнадцать лет назад.

— Не Дупель, так Тушинский продаст.

— Владислав Григорьевич? Ну что вы!

— Может быть, выроем окоп — и отсидимся? — это сказал с порога Сергей Татарников. Он опоздал, и теперь, явившись на сходку, как обычно, встрял с неуместной репликой.

Так же, теми же словами высказался анархист в черном шарфе шестьдесят лет назад, когда стало понятно, что контрнаступление невозможно.

— Если авиации нет, тогда и наступать не надо. Может быть, выроем окоп и отсидимся?

— Видите, чего вы добились? — сказала Ида Рихтер Луговому, — вот результат. Люди доверились вам, а вы их бросили.

— Мы отстаиваем республику, — сказала Герилья, — каждый день люди жизнью платят за победу. И вот присылают приказ, который ломает хребет общему делу.

— У них тоже люди гибнут каждый день, — сказал информированный анархист, — в Москве людей пачками сажают. Забирают всех подряд — и ставят к стенке. Что, я не прав, товарищ? Разве вы не расстреляли посла Розенберга?

Лукоморов, похмельный и мутный, появился в дверях. Он слышал разговор, его помятое лицо выражало озабоченность.

— Антоша, мы отсюда не уйдем, — сказал он Колобашкину. — Не слушай ты их… Погляди, какие ребята собрались. Разве мы их оставим? Нипочем не оставим.

— Не время уезжать, — сказала Ида Рихтер и улыбнулась Лукоморову ярко-красными губами. — Ваше место здесь, — сказала она звонким голосом, — вы нам нужны.

Марианна Герилья не глядела в сторону подруги, но по вибрации голоса поняла, что Ида Рихтер взялась за Лукоморова. Для Иды Рихтер обработка похмельного стрелка-радиста не была особенно сложным делом. После десятков амбициозных и влиятельных мужчин, с которыми приходилось иметь дело, уговорить Лукоморова было все равно, что для Колобашкина — сбить марокканского пилота. Глаза Лукоморова, томные от ночного пьянства, изумленно раскрылись: красавица-комиссарша улыбалась ему и звала его на подмогу. Что Лукоморов долго не протянет, Герилья не сомневалась. Она никогда не принимала ситуацию так, как ситуация складывалась, всегда можно было навязать событиям свою волю, всегда можно было изнасиловать судьбу. Приказ был некстати, она решила не подчиняться приказу и изменить ход вещей. Существовало несколько способов, следовало пробовать все. Она приблизилась к Луговому и сказала так:

— Заберете самолеты, сорвете наступление. Первыми начнут они. Штурм нам не выдержать.

— Постарайтесь, — сказал Луговой.

— Коммунары погибнут.

— Какие коммунары? — и Луговой показал подбородком на анархистов, — эти, что ли, коммунары?

— Наши, русские, парни, — сказал Лукоморов и чуб со лба откинул.

— Теперь здесь много русских. С той стороны тоже. Слышали про роту Голенищева? Через Харбин генерал утек, под Мадридом объявился.

— Ну, мы с ним разберемся, с голубчиком, — сказал Лукоморов. — Мы ему одно место налимоним. Почему я и говорю, русские бойцы пригодятся. Это ж наша проблема, Колобаня, нам решать. — Лукоморову страстно захотелось понравиться Иде Рихтер, ему казалось, что он не видал в жизни своей женщины красивее. Лукоморов слыл мужчиной неотразимым, и, преодолевая похмельную мутность, он приосанился. Ида Рихтер улыбалась ему.

— Подчиняйтесь приказу, — сказал Луговой.

— У товарища, между прочим, уже был приказ, — скзала Ида Рихтер взволнованно, — и он его доблестно исполнял. Последние сутки он провел на передовой, выполняя интернациональный долг.

Последние сутки Лукоморов провел в казармах анархистов, разбавляя спирт крепленым вином амонтильядо, которое попробовал здесь впервые, и которое подействовало на его организм разрушительным образом. Однако возражать Лукоморов не стал, а лишь поглядел томно на Иду Рихтер.

— Русские нужны в России, — сказал Луговой, — испанскими делами пусть занимается Испания.

— Политика невмешательства, — сказала Герилья с презрением, — Вы подписали позорную бумагу! Эта политика взорвется большой войной.

— Каждый сражается на своем месте, — сказал Луговой. Он хотел повернуться и уйти, но должен был увести с собой Колобашкина. Пилот Колобашкин не подавал реплик, смотрел и слушал.

— Через несколько дней здесь будет жарко, — сказала Герилья, — Начнется очередной штурм Мадрида. Уже три было. Четвертый могут не выдержать.

— Вас здесь уже не будет, насколько мне известно, — сказал Луговой, и Герилья нахмурилась.

— Мы действительно уезжаем на конгресс прогрессивных сил в Сен-Жак де Соль для встречи с Витторио Кадавильо.

— Разумно, — сказал Луговой, — это разумно.

— Видишь, — сказал анархист, — и эти драпают. Хорошая компания собралась.

— Не думайте, что я бегу. Страх мне незнаком. Десятки раз я поднимала бойцов под пулями в атаку.

— Она поднимала, — сказал грубый анархист, — не скажу, что именно, но точно — поднимала.

— Должна ехать. Этот конгресс необходим именно сегодня. Иначе завтра коммунистической партии Испании — уже не будет: окажется раздробленной на десять сект. Мы должны сплотиться.