Сальватор - Александр Дюма

— Ты колеблешься…

— Признаться, да.

Вот о чем говорили трое приятелей, когда четвертый полицейский, такой же высокий, как Овсюг, только в три раза толще, присоединился к ним.

— Можно втереться в вашу беседу, дорогие друзья?

— Жибасье! — в один голос воскликнули трое агентов.

— Тсс! — предупредил Жибасье. — На чем мы остановились?

— Вспоминали твое приключение на бульваре Инвалидов, — прошипел Карманьоль. — Мы говорили о человеке, который сдавил тебе горло так, что ты был в предвкушении блаженства, испытываемого, как уверяют, во время повешения.

— Ах, этот… — скрипнув зубами, процедил Жибасье. — Ну, попадись он мне!..

— Считай, что попался.

— То есть?

— Взгляни-ка! — продолжал Карманьоль, указывая Жибасье на того человека, о котором они спорили уже несколько минут. — Это не он?

— Он ли это? — взревел бывший каторжник, бросаясь к Жану Быку. — Клянусь святым Жибасье, вы сейчас увидите, он ли это.

Он выхватил из кармана пистолет.

Видя это, Карманьоль последовал за Жибасье, подав Овсюгу знак не отставать.

Овсюг махнул четвертому полицейскому, чтобы тот последовал их примеру.

Жан Бык только что приподнял тележку за оглобли и держал ее на вытянутых руках, когда Жибасье в сопровождении товарищей бросился к нему.

Каторжник направил оружие на плотника и открыл огонь.

Раздался выстрел, но пуля угодила в самую середину тележки, которая рухнула на Жибасье так, что его голова попала меж досок и застряла там, а сам каторжник осел на землю. Он был похож на преступника в ошейнике, только вместо дубовой доски у него на шее теперь болталась такая тяжелая повозка, что аэролит с бульвара Инвалидов показался бы ему тряпичным мячом.

Это зрелище напугало Овсюга, ошеломило Карманьоля и ужаснуло их третьего товарища.

Все трое бросились врассыпную, предоставив Жибасье его судьбе.

Но Жан Бык был не таким человеком, от которого можно было сбежать. Не беспокоясь о том из четверых противников, кто оказался пленником повозки, он перепрыгнул через оглобли и в несколько прыжков настиг одного из беглецов.

Им оказался Овсюг. Плотник схватил его за ноги и, как цепом, ударил Карманьоля.

Оба они потеряли сознание — один от удара, нанесенного им, другой от полученного удара, и Жан Бык бросил их в тележку, не заботясь о том, какое беспокойство он причинит Жибасье. Затем он, как и собирался, заделал тележкой брешь в баррикаде, а полковник Рапт бросился со своими людьми на это укрепление, не подозревая, что имеет дело с одним-единственным бунтовщиком.

Тем временем Жибасье бесновался под тележкой, словно Энкелад под горой Этной.

Это его и сгубило.

Жан Бык подбежал к тележке, чтобы выяснить, почему она раскачивается. Он увидел голову, высунувшуюся сквозь одну из дубовых стенок тележки.

Только теперь плотник узнал Жибасье.

— Ах, негодяй! Так это ты?! — вскричал он.

— Что значит «ты»? — отозвался каторжник.

— Воздыхатель Фифины!

— Клянусь вам, я не знаю, что вы имеете в виду! — воскликнул Жибасье.

— Сейчас объясню! — прорычал Жан Бык.

Позабыв о том, что происходит вокруг, он занес тяжелый кулак и с глухим звуком опустил его на голову Жибасье.

В то же мгновение Жана Быка тряхнуло и он оказался под брюхом лошади.

Это граф Рапт брал баррикаду приступом.

Задние ноги его лошади застряли между деревянными балками и булыжником, передние же попали между оглоблями тележки.

Жану Быку пришлось лишь немного поднатужиться, и он опрокинул лошадь, чувствовавшую себя неуверенно, так как почва уходила у нее из-под ног.

Он напрягся и выкрикнул:

— Стоять, полковник!

Плотник все делал на совесть: лошадь и всадник рухнули на мостовую, а точнее, на камни.

Жан Бык собирался прыгнуть на полковника Рапта и, по всей вероятности, обошелся бы с ним так же, как с Жибасье, но тут всадники, ненамного отстававшие от полковника, с саблями наголо появились всего в нескольких метрах от баррикады.

— Сюда, сюда, старина! — послышался охрипший голос, и Жану показалось, что он его узнает.

Плотник почувствовал, что кто-то тянет его за полу куртки.

Он вскочил и бросился на дорогу, не обратив внимания на то, кто пытался его предупредить, и оставив позади себя неподвижные тела Карманьоля и Овсюга, ставшие частью баррикады, которую брала приступом кавалерия полковника Рапта.

Не вспомнил он и о Жибасье, застрявшем в тележке.

Он смутно понимал, что должен сам позаботиться о собственном спасении.

Инстинкт самосохранения повелевал ему выйти на мостовую.

Там он снова услышал тот же хриплый голос:

— Ближе к домам, ближе, иначе вы мертвец!

Он обернулся и узнал скомороха Фафиу.

Хороший совет, даже если его подал враг, остается хорошим советом. Однако Жан Бык всегда руководствовался первым побуждением и не мог признать справедливость этой максимы. Он видел в Фафиу лишь бывшего дружка мадемуазель Фифины, заставившего его пережить мучительные минуты ревности.

Он пошел прямо на несчастного шута, скрежеща зубами, сжимая кулаки и бросая на него угрожающие взгляды.

— A-а, это ты, проклятый паяц?! И ты еще смеешь мне указывать: «Сюда, старина!»? — проревел плотник.

— Да, именно так, господин Бартелеми, — пролепетал Фафиу. — Я не хотел, чтобы с вами случилось несчастье.

— А почему это ты не хотел, чтобы со мной случилось несчастье?

— Потому что вы хороший человек!

— Значит, когда ты сказал: «Сюда, старина!», ты не собирался меня дразнить? — спросил Жан Бык.

— Вас? Дразнить? — задрожал шут. — Да нет же, я просто хотел вас предупредить. Вон, смотрите, сейчас солдаты будут стрелять! Скорее бежим вот сюда. У меня здесь живет одна знакомая, мы можем переждать у нее.

— Ладно, ладно! — проворчал Жан Бык. — Не нужны мне ни твои советы, ни твое покровительство.

— Да пригнитесь хотя бы, пригнитесь! — крикнул Фафиу, пытаясь притянуть великана к себе.

Но в эту самую минуту плотника окутало облако дыма, раздался оглушительный грохот, засвистели пули, и Фафиу упал к его ногам.

— Тысяча чертей! — выругался Жан Бык, грозя солдатам кулаком. — Так здесь убивают?

— На помощь, господин Бартелеми! На помощь! — пролепетал шут слабеющим голосом.

Этот призыв тронул славного плотника до глубины души. Он наклонился, подхватил Фафиу поперек туловища и открыл ногой дверь, на которую ему указывал шут и которую на всякий случай прикрыли во время их спора.