Сальватор - Александр Дюма

Он скакал вдогонку за разбегавшимися бунтовщиками, опрокидывал все, что ему попадалось на пути, топтал конем упавших на землю, рубил еще державшихся на ногах. Глаза его горели, он размахивал саблей, до крови терзал свою лошадь шпорами и напоминал не ангела-погубителя — ему не хватало божественного спокойствия, — а скорее демона мести. Увлекшись скачкой, он налетел на баррикаду и подобрал поводья, собираясь преодолеть неожиданное препятствие.

— Стоять, полковник! — внезапно раздался чей-то голос, словно выходивший из-под земли.

Полковник пригнулся к шее лошади, желая рассмотреть говорившего, как вдруг совершенно необъяснимым образом — так неожиданно и ловко все было проделано — кто-то приподнял лошадь, опрокинул ее на землю и животное упало, увлекая графа в своем падении.

Господину Рапту на какое-то время почудилось, что началось землетрясение.

Солдаты г-на Рапта и рады были бы следовать вплотную за своим полковником, но он оказался более решительно настроен, чем его подчиненные, да и лошадь под ним была лучше. Он перескочил первую, уже разрушенную баррикаду с такой горячностью, что оторвался от солдат больше чем на тридцать шагов.

А за этой баррикадой (как не бывает дыма без огня, так не увидите вы и баррикаду без защитников) находился Жан Бык: он пришел на поиски Туссен-Лувертюра и Кирпича, которых разметало огнем солдат г-на Рапта.

Сальватор приказал плотнику отправиться к друзьям и отослать их по домам, и вот теперь Жан Бык искал их, чтобы силой или уговорами заставить выполнить полученный им приказ.

После тщательных, но безуспешных поисков друзей честный плотник собирался было уйти, как вдруг по команде г-на Рапта раздался первый залп.

— Похоже, господин Сальватор был прав, — пробормотал Жан Бык, — ну, сейчас начнут кромсать прохожих.

Мы просим у читателей прощения за более чем разговорное выражение, но Жан Бык не принадлежал к школе аббата Делиля, а слово «кромсать» настолько полно выражало его мысль, настолько точно передает и нашу идею, что мы готовы пожертвовать формой ради содержания.

— Следовательно, я думаю, — продолжал рассуждать плотник вслух, — пора последовать примеру друзей и убраться отсюда.

К несчастью, это легко было сказать, но непросто — сделать.

— Дьявольщина! — оглянувшись, продолжал плотник. — Как же мне быть?

И действительно, впереди бежали люди; сквозь сплошную массу было трудно пробиться, да Жан и не собирался ни бежать, ни быть похожим на беглеца.

Сзади с саблями наголо галопом приближались кавалеристы.

Справа и слева в прилегавших улочках путь был перекрыт: их охраняли пикеты солдат с примкнутыми штыками.

Как известно, наш друг Жан Бык не был воплощением спокойствия. Он озадаченно поводил из стороны в сторону глазами и неожиданно заметил другую баррикаду, развороченную посредине, и решил, что за ней ему будет безопаснее.

Два-три человека, спрятавшиеся в углу этой баррикады, тоже, видимо, пришли к такому решению.

Но в ту минуту Жан Бык искал не себе подобных: он искал балку, брус или большой камень, чтобы заложить пробоину в баррикаде, задержать всадников и успеть убежать целым и невредимым.

Он заметил небольшую тележку и не покатил (это заняло бы слишком много времени из-за обломков, под которыми было не видно мостовой), а поднял ее и понес к пролому.

Он собирался заделать брешь как мог искуснее, но неожиданное нападение изменило его планы: из оборонительного оружия тележка превратилась в наступательное.

Скажем несколько слов о том, что за людей видел Жан Бык неподалеку от себя, чем они занимались и о чем говорили.

Они пытались опознать Жана Быка.

— Это он! — уверял один из них, с вытянутым бледным лицом.

— Кто он? — спросил другой с ярко выраженным провансальским выговором.

— Плотник!

— Ну и что? В Париже шесть тысяч плотников.

— Да это же Жан Бык!

— Ты так думаешь?

— Я в этом уверен.

— Хм!

— Никаких «хм»!

— Вообще-то есть очень простой способ проверить, так ли это.

— И не один способ! А какой имеешь в виду ты?

— Я говорю о самом простом, а потому наилучшем.

— Рассказывай, что надумал, только потише и побыстрее: негодяй может от нас ускользнуть.

— Вот что я предлагаю, — продолжал тот, в котором выговор выдавал провансальца. — Что ты, Овсюг, делаешь, когда хочешь узнать время?

— Брось раз и навсегда дурную привычку называть людей по именам.

— Уж не думаешь ли ты, что твое имя настолько популярно?

— Нет, впрочем, это сейчас не важно! Ты хотел знать, как я узнаю время?

— Да.

— Спрашиваю у дураков, которые носят часы.

— А чтобы узнать имя человека, достаточно…

— Спросить у него…

— Ну и тупица! Это единственный способ так никогда его и не узнать.

— Что же делать?

— Надо не спрашивать, а назвать его по имени.

— Не понимаю.

— Это потому что ты не Христофор Колумб, и пороха тебе не выдумать, дорогой друг. Ну, слушай внимательно. Я замечаю тебя в толпе, мне кажется, я тебя узнал, но сомневаюсь.

— И что тогда делать?

— Я подхожу к тебе с приветливым видом, вежливо снимаю шляпу и медовым голосом говорю: «Здравствуйте, дорогой господин Овсюг».

— Правильно. А я тебе не менее ласково отвечаю: «Вы ошибаетесь, уважаемый, меня зовут Счастливчик или Златоуст». Что ты на это скажешь?

— Ошибаешься, дружок, ты так не ответишь; не обижайся, ведь чтобы предвидеть такие неожиданности, надо иметь в голове мозги. Ты же, наоборот, выдашь себя, услышав свое имя, когда не хочешь быть узнанным. У тебя на лице будет написана растерянность, ты вздрогнешь — да, ты-то, Овсюг, обязательно вздрогнешь, ведь ты чертовски нервный. И заметь, сердечный мой будущий церковный староста, что присутствующий здесь великан так же впечатлителен, как колосс Родосский или другой колосс любого другого города. Достаточно к нему подойти и произнести со свойственной тебе учтивостью: «Здравствуйте, дорогой господин Жан Бык!»

— Да, — кивнул Овсюг, — только боюсь, что наш плотник не вложит в свой ответ столько же вежливости, сколько я мог бы привнести в свой вопрос.

— Скажем прямо: ты боишься, как бы он кулаком не съездил тебе по уху.

— Называй чувство, которое я испытываю, страхом или осторожностью, все равно. Однако…

— Ты колеблешься…

— Признаться, да.

Вот о чем говорили трое приятелей, когда четвертый полицейский, такой же высокий, как Овсюг, только в три раза толще, присоединился к ним.

— Можно втереться в вашу беседу, дорогие друзья?