Жизнь и реформы - Михаил Горбачев

Все эти непривычные в его устах призывы к сплочению звучали странно, словно кто-то его подменил, словно перед нами был совершенно не тот человек, который так долго был просто несносен для партнеров из-за постоянных поучений, бесконечного повторения заклинаний о независимости, суверенитете и невмешательстве. И я понял, что за этим внезапным всплеском стоял панический страх перед переменами в соцстранах, попытка задержать их. Может быть, даже предчувствие того, что Румынии не остаться в стороне от новых веяний, а значит, приходит конец его самовластию.

Меня нередко спрашивали и в те годы, и в последнее время: почему СССР не вмешался в румынскую драму, не содействовал уходу диктатора?

Повторяю еще раз: не вмешивались, потому что это противоречило принципам новой нашей политики. Вмешательство, которое предпринималось ранее, в конечном счете оборачивалось ущербом или даже пирровой победой для нас самих — это уроки Венгрии 1956 года, Чехословакии 1968 года, Афганистана 1979 года. Ни в одном случае советское руководство не пошло на нарушение провозглашенных в 1985 году принципов отношений с нашими союзниками и соседями. Руководствуясь ими, не пошли мы и на то, чтобы подключиться к оппозиции против Чаушеску, которая поднимала голову в Румынии. Сигналы о формировании в румынском обществе критической массы неприятия режима были.

В конце ноября 1989 года состоялся XIV съезд РКП. Он был назван «съездом великих побед, торжества социализма, полного проявления независимости и суверенитета Румынии». Делегацию КПСС возглавлял Воротников. Рассказывая на Политбюро о своих впечатлениях, он не мог сдержать изумления тем, что пришлось увидеть и услышать в Бухаресте:

— Я будто оказался в далеком прошлом, попал в какой-то совершенно иной, странный мир. Все вращается вокруг одного человека. Никакой мысли, одни заклинания и славословие. Сорок три раза зал вставал во время речи Чаушеску, ревели здравицы и гремели аплодисменты. — В том, что рассказывал Виталий Иванович, для меня не было ничего принципиально нового. Ново было то, как реагировал на все увиденное в Бухаресте сам Воротников. Это радовало.

Последний раз я видел Чаушеску 4 декабря 1989 года в Москве. В Доме приемов на Ленинских горах по моему предложению собрались руководители государств — участников Варшавского Договора. Я подробно информировал их о своих переговорах с президентом США Дж. Бушем, состоявшихся на Мальте 2–3 декабря. Партнеры позитивно восприняли мое сообщение, высказались за коренную трансформацию ОВД, превращение ее из военно-политического союза в преимущественно политический союз.

Состав участников московской встречи отражал бурные перемены, проходившие в Восточной Европе. Среди прибывших было немало новых лиц. Это и Петр Младенов, ставший к тому времени Председателем Государственного Совета Болгарии, и Ханс Модров — Председатель Совета Министров ГДР, и Миклош Немет — Председатель Совета Министров Венгрии, и Тадеуш Мазовецкий — Председатель Совета Министров Польши, и Ладислав Адамец — Председатель Правительства Чехословакии.

Сразу после окончания встречи я беседовал с Чаушеску. Он производил несколько странное впечатление: блеск в глазах, состояние некоей одержимости и вместе с тем какая-то заторможенность реакции. Его пугал ход событий, он интересовался моим мнением на этот счет.

Я сказал, что при всей противоречивости и болезненности этих процессов в них, по моему убеждению, доминируют перемены демократического характера, и уже поэтому нет оснований для утверждений о крахе или конце социализма.

Генсек РКП вновь предложил провести совещание коммунистических и рабочих партий.

— Требуются ответы на новые вопросы, — сказал он. — Люди спрашивают, почему либералы, консерваторы, социал-демократы встречаются, а коммунисты нет? Пусть даже не все приедут. Пусть нас будет мало, но мы должны, как Ленин в 1903 году, поднимать знамя революции и социализма.

Мой ответ был кратким:

— То, что сейчас надо делать, Николае, мы делаем своей перестройкой.

Ответ для него был неожиданным.

— Да, — сказал он, волнуясь и заикаясь, — она способствует повышению престижа социализма, но в ней есть как хорошие, так и не очень хорошие стороны. Совершенствование и обновление общества необходимы, но в том, что происходит в некоторых странах Восточной Европы, есть угроза социализму, судьбе компартий, последствия могут быть самые тяжелые…

Он продолжал говорить: «Советский Союз должен…» Я пристально смотрел в глаза собеседнику. Чаушеску, почувствовав мое состояние, сделал небольшую паузу и продолжил так:

— Конечно, не военным путем, а выработкой каких-то новых ориентиров оказать свое влияние. Следует серьезно задуматься над тем, как действовать в некоторых социалистических странах.

На это я твердо заявил собеседнику:

— Знаете, товарищ Чаушеску, есть, разумеется, вопрос, кому как действовать, но есть и вопрос о том, кто и почему так долго бездействовал или действовал совсем не так, как давно уже требовало время. Кто мешал Хонеккеру или Якешу при относительно высоком уровне благосостояния и стабильности в этих странах продвигать процессы демократизации, которые отвечали ожиданиям общества. По-дружески я не раз говорил Хонеккеру: «Не просмотрите, что назревает в стране». Но он просто уходил от откровенного разговора. Представляю, как вы, Николае, встречаясь с ним, прохаживались по моему адресу, ругали перестройку. Я признаю ваше право иметь собственное суждение. Но сколько же вы времени из-за этого потеряли! Собственно говоря, и у нас в СССР многие беды от запаздывания.

Чаушеску трудно было что-то возразить. Он только сказал, что они с Хонеккером не критиковали меня, а обменивались мнениями, выразил сожаление в связи с тем, как поступили с Эрихом.

Весь день Чаушеску находился в состоянии огромного волнения, когда же волновался, ему труднее было говорить — усиливалось заикание. Он старался договорить начатое до конца, и все лицо при этом болезненно искажалось.

В самом конце беседы Чаушеску спросил:

— Вы любите охоту? — В ответ я сказал, что уже не помню, что это такое.

— Вот, приезжайте, мы вместе поохотимся, у нас для этого очень хорошие условия, — сказал он и слабо улыбнулся. Может быть, хотел показать этим уверенность в своем положении в стране? Спустя две с половиной недели в Румынии разразились трагические события.

Заявления о прочности, стабильности, рассказы об огромных успехах — все это делалось для публики, мало сведущей в истинном положении дел. Но сам Чаушеску, думаю, чувствовал опасность своего положения и понимал, что ему многое не простится. По крайней мере, этого не могли не понимать в его ближайшем окружении, не могла не понимать Елена Чаушеску. Выбор у них был до крайности узок — либо добровольно отдать себя на суд новой власти, либо идти ва-банк и стрелять в демонстрантов, в народ, попытаться где-то переждать, куда-то сбежать. Первый путь требовал мужества, ко второму толкали страх и ставшая бессильной привычная самонадеянность.

22 декабря режим Чаушеску, бессменно правивший Румынией четверть века, оказался опрокинут массовым гражданским выступлением, поддержанным армией. 25 декабря Николае и Елена Чаушеску, по приговору специального суда, за преступления перед румынским народом были расстреляны. Конец трагичен и для Чаушеску, и для народа. Я не приемлю мести, всего того, что делается по этому низменному позыву. Не приемлю расправ, тем более кровавых. Но сознание того, что приказ стрелять в народ исходил от Николае Чаушеску, не позволяет осуждать тех, кто взял на себя так решить его судьбу.

Глава 37. Хонеккер: отказ от перестройки

Форпост социализма в Европе

И для Советского Союза, и для ГДР их взаимоотношения имели особое значение. Достаточно напомнить, что в ГДР размещалась самая мощная группировка советских войск, что первая немецкая республика рабочих и крестьян, как ее именовали с трибун в дни торжественных годовщин, являлась важнейшим звеном Организации Варшавского Договора, «форпостом социализма в Европе».

Оба государства были крупнейшими экономическими партнерами друг для друга — ежегодный товарооборот в конце 80-х годов достигал 14–15 миллиардов рублей. Огромную роль сыграли связи между СССР и ГДР в непростом послевоенном примирении, развитии взаимополезного сотрудничества немцев с русскими, другими народами Советского Союза.

В общем-то, все это хорошо понималось и ценилось политическим руководством в Москве и Берлине. Правда, понималось и теми и другими в разные времена по-разному. В Москве при самых добрых отношениях считали, что за немцами нужен «глаз да глаз». Ни Вальтер Ульбрихт, ни Эрих Хонеккер отнюдь не были марионетками Москвы, как это нередко изображалось или казалось на Западе.