Перед вахтой - Алексей Кирносов

«Вон оно что, — подумал Антон, — она певица. Как это мне сразу не пришло в голову!»

— Кажется. А вы?

Антон навострил уши. Назревало что-то фантастическое.

— Любители всегда в голосе, — сказал мичман. — А флотские старшины и подавно: упражнения начинаются с семи часов утра.

Дамир подошел к Нине. Он без неловкости поздоровался и, и взглянув на Антона, бросил:

— Вы похожи на именинника.

— Да и вы какой-то необыкновенный, — сказал Антон, думая: «Ах, как здорово! Вот черт! Никогда бы не поверил!»

— Надеюсь, что дерзостей не последует, — сказала Нина и отошла.

— Вот уж не думал, что вы поете, товарищ мичман, — сказал Антон.

— Почему же? — спросил Дамир миролюбиво. — Не потому ли, что я не имею привычки лазить на клубную сцену?

— Чем плохая сцена? — заступился Антон. У него с клубной сценой были связаны самые приятные воспоминания. — На нее многие лазят с удовольствием.

— Многие… — произнес Дамир, и опять его лицо приобрело задумчивое выражение. — Я понял, чем вы антипатичны, Охотин. Это трудно было понять, потому что все ваши качества по отдельности мне нравятся. Но в целом ваша деятельность, та, что за рамками заранее предписанного, имеет демагогический характер. Вы очень ошибаетесь. У нас положено увлекать за собой массы словами команды, а не обаянием личности. Мы не партизаны, мы так называемые регулярные войска. И здесь всякую демагогию надо прижигать, как прыщи на теле. Тот бой, который у нас впереди, демагоги не выиграют. Я понимаю, незаурядной личности нужно проявлять свое обаяние, без этого она страдает. Заведите небольшой круг друзей. Постоянных, верных и не болтливых… Вы уловили, чем нехороша клубная сцена?

Трибратов налил вина, и они выпили впятером. Антон не отказывался — что толку, раз запрет уже нарушен. Дамир печально смотрел, как он пьет. Антону было неловко. Он не ощущал удовольствия оттого, что пьет вино со своим начальником.

Трибратов настраивал виолончель, а Нина села за рояль и брала ноту «ля», пока он не сказал:

— Кажется, звучим. — Он поднял голову и посмотрел на Ольгу, стоявшую рядом с Дамиром в выеме рояля: — «Не искушай»?

— Ох, не искушай. — Ольга картинно опустила черные, отлично сделанные ресницы. — Это нельзя сразу.

— «Не пробуждай», — сказал Трибратов, и Ольга подняла глаза к потолку.

Старший лейтенант, резвым живчиком бегавший перед своим духовым оркестром, сейчас был тих и плавен. Он далеко отставил руку со смычком, положил щеку на гриф инструмента и задумался. Антон отметил про себя, что старший лейтенант, вихрастый, потертый и расхлябанный, с лицом монгольского

типа, вполне симпатичный молодой человек, это мундир подчеркивал его потертость и расхлябанность, а здесь, у виолончели и в штатском, все в нем собранно и уместно.

Трибратов медленно приблизил смычок к струнам.

Романс Булахова «Не пробуждай воспоминаний», дивный романс, Антон любил нежно, преданно и сентиментально. Он любил его ревниво и сейчас боялся, не испортил бы вещь флотский старшина Сбоков.

Дамир, уставив взгляд в черное окно, пел сильно и ласково, его голос подчеркивал красоту глубокого контральто Ольги, как удачно подобранная оправа подчеркивает красоту камня.

Когда смолк последний долгий звук виолончели, проводивший в бесконечность утихающие голоса, Антон, любивший сейчас всех четверых: и Нину, и Славу, и Ольгу, и Дамира, — отвернулся к стене и стал рассматривать хитросплетенную гравюру, не задумываясь о том, что старался изобразить мастер.

— Антон, чем вы заняты? — позвала Нина.

— Ничем, — откликнулся он и обернулся. — Я слышал этот романс множество раз. Но сейчас… это ни с чем не сравнить.

Ольга сказала:

— Это естественно. Камерная музыка лучше всего слушается в небольшом помещении.

— И после пары бокалов хорошего вина, — добавил Трибратов.

Спели «Не искушай меня без нужды», и сердце Антона опять переполнилось восторгом и любовью. Он сказал:

— Пожалуйста, не надо ничего больше. Лучше быть не может.

— Устами младенца глаголет жажда, — сказал Трибратов.

— Да, — молвил Дамир. — Так за приличной декорацией и незримо для глаза происходит борение добра и зла, течет трагедия жизни.

— Почему трагедия? — нехотя удивилась Ольга.

— Это не бокс, — продолжал мичман, не ответив Ольге. Вежливость его растаяла, как тает ночная весенняя льдинка. — Побитая морда заживет. Побитая морда — это не страшно.

Ольга, пожав плечами, занялась апельсином. Нина поморщилась.

— Боюсь, что тебе пора, Дамир, — сказала она.

Дамир взял тяжелый бокал, отломил ножку и воткнул ее в яблоко.

Скривив губы, Слава Трибратов сообщил:

— Знаете, я родился на станции Померанье Октябрьской дороги.

— Все родились на станции Помиранье, однако дороги разные, — грубо захохотал Дамир и встал.

Антон тоже поднялся.

— Да сиди ты, святой Антоний, — велел Дамир. — Куда торопиться? Ты уволен на ночь. Только не согреши, святой Антоний! — Он бесстыже смотрел на Нину.

— Так нельзя, — сказала Ольга. — Слава, пойдем.

В прихожей Антон захлопнул дверь за мичманом и подал потрепанное гражданское пальтишко старшему лейтенанту Трибратову.

— Спасибо, — сказал Трибратов. — Вроде я сегодня сделал что-то не так. Не могу понять что.

— Вы все сделали хорошо, Слава, — сказал Антон. Пришла Ольга, и Трибратов подал ей шубу.

— Не оставляйте Нину одну, — сказала Ольга. — Она очень грустит.

— Завтра в одиннадцать у меня бой, — улыбнулся Антон. — Вот как вредно пить за титул прежде, чем он получен.

— Ах, — сказала Ольга, — Дамир говорил, что вы уже чемпион училища, что все бои кончились.

Антон покачал головой:

— Дамир сказал неправду.

— Слава, ты что-нибудь понимаешь? — спросила Ольга.

— Антон, пойдем с нами, — сказал Трибратов. — Вам надо хорошо отдохнуть. Какое свинство вышло с этим вином.

— Идите. Я еще побуду, — сказал Антон.

У него шумело в голове и от непривычки к вину немели пальцы. Он пришел в комнату, разминая их, и Нина, странно раздвоившаяся в глазах, сидела на том же месте, то удаляясь, то приближаясь. Боясь подойти, не зная, что сказать, он сказал:

— Мне понравился Дамир, когда он пел. Нина вздрогнула, подняла голову.

Она подошла к роялю, набрала пальцем фразу романса.

— Талантливый человек талантлив во всем, в каждой строчке письма, в каждой улыбке. Никто меня в этом не разубедит. Есть исключения. У них талант торчит уродливо, как яблоко на осине, да простит меня осина, я люблю это бедное дерево… Это опасные люди. Они обманывают, завлекают своим талантом неопытных дуралеев, а потом приходит разочарование. И тем оно горше, чем дольше надеялась, что это не яблоко торчит на осине, а яблонька прикинулась осиной, да простит меня бедное дерево.

— Вы говорите стихами.

— Мне не до шуток, Антон. Мне кажется, что сегодня в моей жизни произойдет что-то непоправимое. — Она громко хлопнула крышкой клавиатуры. — Я помню, что должна вам Рондо — каприччиозо Мендельсона, но сейчас уже поздно. Соседи будут стучать в стену. — Она отошла к столу. — Давайте все же выпьем на брудершафт, мне уже странно говорить вам «вы». Я привыкла к вам. Наверное, много думала… Только без дурацких перекрещиваний рук, кому это нужно.

Он приподнялся на локте и смотрел на ее лицо, ее плечи, ее грудь, розовые в свете прикрытой застенчивым платком лампы. Глаза были закрыты, но веки вздрагивали. «Да, она права, — думал он. — Разве я знаю, чем измеряется любовь? Да и она сама не знает. Когда любовь явится, ничем ее не измеришь. Сколько прошло с тех пор, как я обнял ее, — век или миг? Что сейчас у меня в сердце — тяжелый океан или невесомое небо? Слились воедино век и мгновение, вот вам парадокс времени. Люди, перестаньте ломать умные головы. Любите, и вам перестанут казаться выдумкой дьявола парадоксы пространства и массы».

— Зачем ты на меня смотришь? — сказала она. Он удивился.

— Не знаю. — И чтобы понять, почему она так сказала, спросил: — Что ты сейчас думаешь?

Она ответила:

— Как-то непривычно, — спокойно сказала она. И вдруг раскрыла глаза: — Ты мне нравишься. Оказывается, мужчина тоже может быть красивым… когда он лежит вот так, опираясь на локоть.

— Будет, — попросил он, смутившись.

Едва видимые стрелки больших часов на противоположной стене готовы были распрямиться в шесть. Он встал с дивана. Улица за окном оживала, скоро утро, пора идти. Блуждая мыслью на перепутанных тропах иррационального, он еще не был уверен, что это утро того дня. Может, тот день, незамеченный, давно прошел, а может, до него еще жить и жить. Но попав взглядом на неприбранный стол и яблоко с воткнутой в него ножкой от бокала, он понял, что наступило утро именно того дня.