Агнесса из Сорренто - Гарриет Бичер-Стоу
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Разумеется, для нас, с нашей, нынешней точки зрения, существует простое решение этого вопроса, но в те дни, когда все христиане известного мира принадлежали к Римско-католической церкви и перед ними стоял только один выбор – между католичеством и безбожием, – дело обстояло иначе. Да и Лютер в ту пору еще не воздел свой пламенный, ярко горящий светоч, который указал верующим, как отделить христианство от церковности. В описываемые дни звезда Лютера еще не взошла над сумрачным, предрассветным горизонтом.
Всей Италией в те времена овладели беспокойство, волнение и трепет, сердце народа преисполнилось того бесцельного томления, что отмечает упадок одного воплощения религиозной веры и чает обновления и пробуждения нового. Савонарола, священник и пророк этой безмолвной жажды, собрав все свое мужество, еще только поднимался на борьбу с пороками и столь присущей его эпохе безнравственностью, в которой ему суждено было погибнуть, приняв мученичество, но путь ему уже преграждали препятствия, созданные злой волей того клубка коварных змей, что шипели и извивались в святых местах Рима.
Вот каким предстал перед нами Агостино, от природы пылкий и поэтический, всеми фибрами души с детства стремившийся проникнуться верой своих отцов, воспринять ее церковные обряды, мысленно непрестанно обращавшийся к своей благочестивой покойной матери, мечтавший перенестись в те легенды о святых и ангелах, которые она рассказывала ему еще в колыбели на сон грядущий, осеняя крестным знамением его детскую головку, и одновременно в духе своих древнеримских предков пылающий негодованием при виде несправедливости и угнетения, чинимого с полного одобрения главы той самой церкви, к которой он принадлежал. Душа его была словно раздираема пополам, в ней боролись противоположные желания. Римлянином или христианином видел он себя? Когда он хотя бы помышлял смириться перед вопиющей, открытой несправедливостью и сатанинскими тиранами, которые лишили его наследства, убили его близких и основали свое нечестивое правление на жестокости, пытках и кровопролитии, все его древнеримское естество противилось, отвечая: «Нет!» Он устремлял взгляд на величественные белоснежные вершины гор, словно серебристым ожерельем охватывающих Рим и сообщающих его облику вечное безмолвное величие, и вспоминал о том, как часто в древности давали они приют свободолюбивым изгнанникам, которые не стерпели угнетения, и потому, собрав под свое знамя низвергнутых, рассеянных по миру вассалов своего отца и предложив убежище и защиту множеству других, кого преступная алчность Борджиа лишила имений и всего земного достояния, он бежал в горную крепость, расположенную между Римом и Неаполем, и сделался предводителем независимого воинства, во всем полагающимся только на собственный меч.
Ненасытная жадность, жестокость и дурное правление, которым запятнали себя в ту пору законные власти в Италии, в глазах народа превратили разбой в почтенное, уважаемое занятие, хотя папа и светские правители и делали вид, будто запрещают его и предают проклятию. Кроме того, глядя на великое множество соперничающих групп, партий и всевозможных клик, которые каждый день боролись за власть, даже правящие круги быстро сообразили, что отряд вольных стрелков под предводительством храброго вожака, занявший выгодную позицию в горах и хорошо знающий там все тропы, ущелья и перевалы, обладает немалой силой и потому та или иная сторона междоусобного конфликта может его нанять, за плату заручившись его поддержкой. Потому-то и получилось так, что, на словах объявленные вне закона и отлученные от церкви, они пользовались тайным покровительством светских и духовных властей, которые, если фортуна оборачивалась против них, могли небезвозмездно рассчитывать на мечи и луки разбойников.
Среди городских и сельских простолюдинов такие преступники пользовались симпатией, поскольку нападали они по большей части на богатых и могущественных, состояние которых было основано на безжалостном и беспощадном ограблении народа и которые потому не встречали сочувствия и сострадания, сделавшись жертвами подобного произвола.
Самые живые, энергичные и смелые из молодых крестьян, желая добиться расположения соседских девиц и навсегда привязать к себе их сердца, не видели более верного пути к успеху, как вступить в такую разбойничью шайку. Предводители таких беззаконных отрядов иногда могли похвастаться изящным вкусом и некоторыми талантами; по слухам, нашелся среди них один, пославший поэту Тассо, несчастному изгнаннику, приглашение в свою горную твердыню, где обещал ему почетное убежище и защиту.
Агостино Сарелли обнаружил, что и вправду сделался могущественным предводителем разбойников, и по временам, когда величественный пейзаж в окрестностях его горной цитадели, разлитый там прозрачный воздух, благородство всего ее облика, приводившее на память свободных, не знающих неволи орлов, царившие в его горном приюте независимость, уверенность и безопасность, вселяли в его душу некое горделивое довольство, он бросал взгляд на свой меч и преисполнялся к нему нежности, как к невесте. Однако в иную пору он предавался тоске и тревоге, свойственным человеку с утонченной и нежной душевной организацией, который чувствует, как содрогнулись столпы веры его отцов. Такому человеку сомнения в вере, которую взращивали в его душе с детства, внушают непрекращающийся страх; особенно тяжки они для того, кто исповедует религию столь осязаемую, столь живописную и столь неразрывно переплетенную со всеми сторонами физической и духовной жизни человека, как та, что родилась и расцвела на земле Италии.
Агостино походил на человека, непрестанно переживающего внутреннюю борьбу и ищущего самооправданий, а его рассудок тщетно взывал к его опечаленному, кающемуся, мятущемуся сердцу, которое неустанно и властно, словно цепями, память влекла к той вере, чьих верховных служителей он ненавидел страстно, всем своим существом, преисполнившись праведного гнева. Когда вечерний колокол оглашал своим печальным звоном покрытые серебристыми оливами горы, утопающие в пурпурных тенях, когда до слуха его издалека доносились голоса нараспев читающего молитву священника и хора, торжественные и приглушенные, когда он заходил в церковь, где на дивных фресках ему представали целые облака ангелов, а на витражах словно пламенели яркие образы святых и мучеников, – в душе его пробуждалась прежняя тоска, мука и противоречивые борения, в которых разуму его не под силу было одолеть сердце. Он не мог понять, как христианин может отвергать законного главу Христианской церкви и, напротив, как христианин может признать наместниками Христа низменных злодеев, запятнавших себя непристойными и своекорыстными деяниями, – то был в его глазах гордиев узел, который он не мог не только развязать, но и разрубить мечом. Он не решался подойти к причастию, не решался молиться и по временам испытывал дикое, безумное искушение предаться мятежному отчаянию и попрать каждую частицу той веры, которая,
