Агнесса из Сорренто - Гарриет Бичер-Стоу

Агнесса с безмятежным, восторженным выражением лица. Направляясь по двору к дяде, она внезапно заметила, как на земле что-то блеснуло, и, нагнувшись, подняла медальон в форме сердца, причудливым образом выточенный из крупного аметиста и закрывавшийся застежкой в виде золотой стрелы. Когда она нажала на нее, медальон открылся, и взору ее предстал сложенный лист бумаги. В этот миг она испытывала столь глубокий покой и возвышенное смирение, что совершенно не встревожилась и не содрогнулась.

Мать настоятельница научила Агнессу искусству чтения и письма, которым крестьянская девица той поры никогда не овладела бы по праву рождения, а луна светила со столь ослепительной яркостью, что можно было различить каждую букву. Стоя у каменной садовой ограды и опустив одну руку на белую кипень алиссума, пробивавшегося сквозь трещины в мраморе, она внимательно прочитала и обдумала содержание записки:

АГНЕССЕ

В смятенье возложить спешу я сердце,

Благая госпожа, на твой алтарь,

Как грешники, взалкавшие спасенья,

К стопам Пречистой припадали встарь.

Раскаянье не отвергай сурово,

Смягчись и снизойди к грехам моим,

Святых блаженным вдохновясь примером, —

И да не буду я стыдом томим.

Ни Богоматерь, ни святые, донна,

Прощеньем не гнушались. Так воззри

На грешника не строго, непреклонно,

А с состраданьем. Сжалься надо мною,

Умилосердись, небесам под стать,

И мне пошли блаженство неземное.

В другое время Агнесса, получив такое послание, могла бы удивиться и встревожиться, однако направление вечернего разговора, самый тон его настроили ее на возвышенный, поэтический лад, а окружавшее ее в этот час мирное безмолвие, поразительная тишина и ясность лунного света, казалось, составляют идеальный фон не только странному происшествию, но и еще более странному содержанию письма. Мягкая печаль, меланхолия и отчасти религиозная образность сонета как нельзя более соответствовали подспудному течению ее жизни и не вселили в душу ее того смятения и тревоги, что могли бы охватить ее, прочти она более «земной» и светский мадригал своей красоте. Поэтому неудивительно, что она перечитала его много раз, то и дело останавливаясь, чтобы глубоко обдумать, а потом, с естественным для юной девицы любопытством, принялась разглядывать изысканную драгоценность, в которой это послание скрывалось. Наконец, словно собравшись с мыслями, она сложила лист, вновь убрала его в сверкающий «ларец», и, открыв дверцу «божницы», положила медальон вместе с заключенным в него посланием под лилию, еще одно приношение Мадонне. «Матерь Божия, – промолвила она, – если он вправду любит меня, то пусть возвысится от любви земной до любви небесной: к Тебе и Твоему Сыну, Господу нашему единому! Аминь!» Прочитав такую молитву, она затворила дверцу и в задумчивости отправилась на покой, оставив монаха мерить шагами залитый лунным светом двор.

Тем временем кавалер стоял на поросшем бархатистым мхом мосту, перекинутом через ручей на дне ущелья, и созерцал игру лунных лучей на густой, трепещущей серебристой листве в расщелинах черных каменистых склонов по обе его стороны. Луна плыла по темно-фиолетовому небу так высоко, что лучи ее падали на землю почти отвесно, просвечивая зеленые кроны, отбрасывавшие там и тут резко очерченные тени на расшитом цветами мху старого моста. Повсюду царила та печальная, торжественная тишина, на фоне которой малейший звук – жужжание крыла какого-нибудь крохотного насекомого, шелест маленькой веточки, падение редких водяных капель – различим столь отчетливо и производит такое глубокое впечатление.

Не надо объяснять, как кавалер на почтительном расстоянии проследовал за Агнессой и ее бабушкой, незаметно прошел по извилистой тропке, которая вела до самого их уютного уголка, как он потихоньку замер поблизости, чтобы уловить голос Агнессы, а когда вечерние тени сгустились, стал подкрадываться все ближе и ближе среди окружающих жилище камней и деревьев, подслушивая их разговор и надеясь, что благоприятный случай позволит ему перемолвиться с нею несколькими словами.

Из предыдущей главы читатель, вероятно, сделал вывод о том, что представление, которое по рассказам Джульетты составила себе Агнесса о положении своего поклонника, было решительно неверно и что на самом деле он был не принцем Адрианом, братом короля, но отверженным, изгнанником, лишенным земельных владений представителем одной ветви древнего и знатного римского рода, имения которого были конфискованы, а родные убиты, дабы удовлетворить безграничную алчность Чезаре Борджиа, бесчестного фаворита известного своими злодеяниями папы Александра Шестого.

Агостино Сарелли был рожден не воином, а скорее поэтом и художником. В прекрасных садах своей наследственной виллы он любил размышлять над страницами Данте, петь под аккомпанемент лютни и в гладких, плавных стихах на своем родном итальянском изображать причудливые красоты страны грез, где протекала его юность.

В семье он был младшим братом, любимым сыном и собеседником своей матери, которая, будучи от природы нежной и благочестивой, воспитала его в безусловном, благоговейном почтении перед церковью его отцов.

Буря, обрушившаяся на его дом и уничтожившая все его надежды на светский, земной успех и преуспеяние, погубила его религиозные идеалы и лишила той веры, которая единственно способна исцелить чувствительные и нежные натуры от нанесенных судьбой ран, не искалечив и не оставив шрамов. Ведь все его семейство было низвергнуто в прах, старший брат жестоко, предательски убит, он сам и его слуги ограблены и изгнаны человеком, пользовавшимся полным доверием и поддержкой главы христианской церкви, наместником Господа на Земле. А в это верили в ту пору все, эту веру не подвергала сомнению и с этой верой скончалась и его набожная мать, и разорвать подобные узы и отринуть подобные убеждения труднее всего самым утонченным и возвышенным натурам.

В сознании молодого аристократа воцарилось некое двоемирие. Он был римлянином, его род, опираясь на древние предания, возводил свое происхождение к Муцию Сцеволе, а его старая нянька часто рассказывала ему величественную легенду о том, как молодой герой бестрепетно положил в огонь правую руку, не поступившись своей честью[22]. Если легенды о древнеримских героях заставляли учащенно биться сердца более хладнокровных северян и иных чужеземцев, преисполнившихся сочувствия к их подвигу, то какое впечатление производили они на того, кто мог сказать: «Это были мои предки»? Агостино читал Плутарха и думал: «Я тоже римлянин!» – а потом смотрел на тех, кто властвовал ныне над Тарпейской скалой[23] и залами древнего Священного Сената, и задавал себе вопрос: по какому праву царят они здесь? Он прекрасно знал, что, по мнению большинства, все эти суровые, добродетельные римляне, героические деяния которых столь восхищали его, горели в аду за то, что посмели родиться до пришествия Христа, и, глядя на