Балаустион - Сергей Конарев

Снаружи раздался шум, затем дверь казармы скрипнула, и напрягшиеся отроки увидели широкоплечую фигуру охранника-«льва».

— Пирр Эврипонтид! — звучно проговорил «лев». — Тебе пора: Эвдамид со своими обходит казармы. Мы пропустили тебя сюда, потому что уважаем тебя и твоего отца. Отплати уважением за уважение: уходи сейчас, пока ирен не узнал о нашем проступке.

Несколько мгновений Пирр молча смотрел на охранника, потом его грудь поднялась от глубокого вздоха.

— Хорошо, Алкмид, я ухожу. Эврипонтиды не предают друзей.

«Лев», отдав честь, вышел. Пирр повернулся к «спутникам».

— Что же, друзья, настало время прощаться. Эфоры не разрешили никому провожать нас, чтобы народ не видел числа наших сторонников. Поэтому мы расстаемся с вами сейчас. Надеюсь, разлука будет недолгой. Но в любом случае, всегда помните — я вас не забуду, где бы я ни был. Вы — моя эномотия.

— А ты — наш эномотарх! — сказал Лих и первым обнял царевича. После него это сделали все — каждый из тридцати. Еще на мгновение Пирр задержался на пороге казармы, глядя на них, уже отделенных некой незримой, неосязаемой, непреодолимой чертой, затем молча развернулся и вышел в ночь.

В сердце Леонтиска что-то оборвалось.

— Ты знаешь, я не спала всю ночь.

— Почему? Что-то случилось?

— Твой вчерашний рассказ… об изгнании Пирра и его отца… Мне так жалко их. Почему — не понимаю сама, ведь я их совершенно не знаю.

— Ты такая чуткая, нимфа моя?

— Наверное, — она без улыбки пожала плечами. — Хотя раньше за собой такого не замечала. После твоих рассказов целый день только об этом Пирре и думаю!

— Вот как? А я то надеялся, что обо мне!

— И о тебе. Не так… Да ну тебя, сам все прекрасно понимаешь!

— Подойди ближе, хочу тебя поцеловать!

— Нет. Эта тощая обезьяна, в коридоре, смотрит.

— А….

— Угу. Лучше расскажи мне еще о Спарте, о Пирре и о себе. Как я понимаю, Эврипонтидам удалось вернуться из изгнания. Как это произошло?

— Вернуться смог только Пирр. Большинство лакедемонян увидело, что с единоличным самовластьем Агиса Спарта все больше подпадает под римское влияние. Это вызвало раздражение спартанцев, всегда гордившихся независимостью родного полиса. При поддержке народа родственники-Эврипонтиды и влиятельные стратеги, враждебные Агиадам, добились в суде решения об отмене эдикта эфоров. Сделать это для самого Павсания не было никакой возможности: решение синедриона герусии может отменить только другой синедрион, а геронты в большинстве своем держали сторону Агиадов. Этот настрой спартанских старейшин усиленно подпитывается зачастившими в город влиятельными македонцами и римлянами. Иноземцев вполне устраивает, что Павсаний, этот живой стяг лакедемонского свободолюбия, находится в изгнании, и они прилагают все силы, чтобы там он и оставался. Пирр вернулся в Спарту после года жизни на Крите. Чуть ли не треть города встречала его с великими почестями в гавани: многие аристократы, в том числе все Эврипонтиды, жрецы, стратеги — друзья Павсания, множество граждан и половина агелы.

Мы были как пьяные от счастья, ну а Агиады, естественно, испытывали чувства ровно противоположные, видя, с какой любовью граждане приветствуют Пирра. Конечно, он снова стал нашим эномотархом. Агис и его партия, видя, что народ на стороне Эврипонтидов, не посмели лишить сына Павсания этого командования.

В год архонтства Гелона, то есть пять лет назад, мне и всем братьям по эномотии исполнилось шестнадцать, и мы благополучно стали «львами». Это было весной, а в середине лета старый царь Агис скончался от удара, и Эвдамид стал царем. В двадцать два года. Но несмотря на столь юный для правителя возраст, он взял узду правления крепкой рукой. Осадил нескольких слишком шумных геронтов, считавших, что ему нужно назначить опекуна-наставника, да так, что они после того полгода не являлись на заседания. Совершенно перестал считаться с народным собранием, и даже ограничил власть эфоров. Словом, правил, как какой-нибудь малоазийский царек, единолично. Конечно, он всячески старался сохранить это единоличное правление, и держать опального царя Павсания в изгнании. Силы для всего этого он находил в постоянно усиливавшейся «дружбе» с ахейцами и афинянами — исконными противниками Спарты. Верхушка лакедемонской знати, купленная предоставленными ей привилегиями, также поддерживала Агиада, не желая возвращаться к старинному гражданскому равенству.

Безусловно, некоторые спартанцы были недовольны таким положением вещей. Да что там некоторые — большинство, клянусь Меднодомной! Однако открыто выражать протест стало довольно опасно. Несколько граждан, позволившие себе открытые высказывания в адрес царя, попросту исчезли. Без следа. Подозревали, что в этом были замешаны Триста, телохранители Эвдамида, однако это говорилось уже шепотом. В древней Спарте поселился страх.

— Ого! Ты заговорил как аэд! Может, попробуешь гекзаметром?

— А что? Тема хороша.

— Прости, что перебила, продолжай.

— Бастард Леотихид приобрел при брате большое влияние. Став царем, Эвдамид назначил его стратегом-элименархом. Это магистрат, который контролирует сбор пошлин и таможенных сборов. Одним словом, должность, издавна считавшаяся в Спарте весьма почетной, и прилагающаяся к ней власть и почести достались восемнадцатилетнему юнцу, едва-едва ставшему воином.

— Властью он злоупотреблял и был ее недостоин.

— Так и не так. Без сомнения, властью Леотихид злоупотреблял и злоупотребляет. Тем не менее, многие считают, что некоторые его мероприятия принесли городу пользу. Но это уже другой вопрос. Сложный и довольно противоречивый. Прославился Леотихид отнюдь не на служебном поприще. Став однажды объектом нападения нескольких юношей из партии Эврипонтидов — или спровоцировав это нападение — он заявил, что опасается за свою жизнь и набрал отряд головорезов-охранников. Воины Рыжего получили особую форму, высокое жалованье и многие льготы. Каждый год он пополняет отряд особо преданными молодчиками из новых эфебов, выпускников агелы, надевших воинский плащ. Немудрено, что «белые плащи» вскоре стали обособленной силой, подчиняющейся только Леотихиду.

— Белые плащи?

— Ну да, так спартанцы прозвали телохранителей Леотихида по цвету их формы. Младший Агиад сам, как ворона, падок на все яркое, и людей своих одел в гиматии из финикийского биссоса, тюк которого можно поменять на полсотни мечей. На себя он тоже денег не жалеет: ты бы видела его парадный панцирь с золотой головой льва на груди, весь отделанный золотой же чеканкой! Говорят, Леотихид ухлопал на него целый талант! Но чего я, в самом деле, распространяюсь об этом ублюдке? На чем я остановился?

— О том, что братья, придя к власти, взяли Спарту за загривок.

— Точно. На открытое противодействие никто тогда не решился, протест против тирании Агиадов выразился в тоске спартанцев по Павсанию. На деле это проявилось в восторженной любви по отношению к его сыну, Пирру. Некоторые, особенно молодежь, даже оказывали ему царские почести. Самым ярким был случай, произошедший на Немейских играх, через два года после нашей с тобой встречи. Тот самый Исад, гений-фехтовальщик, помнишь, я рассказывал тебе о нем?

— Да, да, конечно!

— Он снова прославился. По окончании собственно игр один римлянин, некий Марцеллин, пропретор, решил удивить греков гладиаторскими боями — развлечением, распространенным в Италии….

— О, да! Я тоже видела однажды. Римляне устраивали у нас в Афинах. Это было так… жутко. И интересно.

— Интересно? Хм… Так вот, после боев, во время которых публика дошла до экстаза, кто-то из толстосумов, решив подзаработать, подкинул новую идею, как развлечь толпу. Глашатаи предложили любому желающему спуститься на арену и сразиться с оставшимися в живых гладиаторами. С победителями. Разумеется, смельчакам обещали приличное вознаграждение и весьма высокие почести. О, желающих оказалось много! Сама знаешь, сколько у нас умельцев-мечников, ищущих любого случая помахать железками. Пришлось даже составить комиссию, которая выбрала самых достойных бойцов. Само собой, тут же включилась местечковая конкуренция, и было решено, что каждый город выставляет одного бойца. От греков собралась внушительная команда — двадцать три человека, от всех мало-мальски уважающих себя городов. Кроме Спарты. Никто из наших категорически не хотел выставлять свое искусство на потеху, скрещивать оружие с гнусными рабами. Однако Эвдамид, недавно ставший царем, не желал ударить лицом в грязь перед другими правителями городов и велел Исаду выйти.

— Государь, я молю избавить меня от этого бесчестья! — узкое лицо Исада покрылось пунцовыми пятнами. — Никогда в нашем роду не было человека, который замарал бы себя даже ремеслом актера, выступающего с подмостков. А теперь ты требуешь, чтобы я, Гераклид, ублажал толпу в качестве презренного гладиатора? Чем я так прогневал тебя, царь Эвдамид?