Балаустион - Сергей Конарев

Поэтому два последних удара, которые он нанес шатающемуся от потери крови противнику, были не смертельными, но лишающими возможности продолжать поединок: в бедро и сгиб локтя. Рухнув на колени, галл застонал от боли. Тяжело дыша, Исад, опустив оружие, молча глядел на него. Победа!!! Победа! Победа. Трибуны завертелись перед молодым мечником, и он на миг закрыл глаза, чтобы прогнать это наваждение, не потерять равновесие, не рухнуть одним их этих поверженных тел. Ураганный рев зрителей удалился, перерос в какой-то однообразный невнятный гул, назойливый, как писк комара. Усталость навалилась на плечи всеми каменными блоками и медной крышей храма Афины.

Поверженный галл, все так же стоя на коленях, вдруг поднял голову и снова посмотрел на Исада с этим странным выражением. Это было… обожание? восхищение? любовь? С трудом нащупав левой рукой выпавший из правой меч, галл протянул его Исаду.

— Capi gladius meus…miles magnus….

Исад латыни не понял, но протянул руку и принял меч, подозревая, что это какой-то обряд. Синие глаза галла — брата? — искрились восхищением. Это победа. Победа! Победа!!!

Грохот и какофония стадиона ворвались в сознание как море сквозь лопнувшую дамбу. Трибуны бесновались. К нему бежали какие-то люди. Победа! Забыв про раненую руку, подняв над головой оба меча — свой и галла — Исад издал вопль победителя — древний, как сама победа….

Служители стадиона остановились, глядя на него со смесью восторга и страха. Один, совсем молодой мальчишка, бросился было к нему, намереваясь куском полотна вытереть кровь, струившуюся из раны на боку по ребрам и ногам. Исад отнял у него ткань и крепко обвязал вокруг туловища. Затем, бросив последний взгляд на коленопреклоненного галла, он повернулся к выбежавшей на поле процессии одетых в белое эфебов. Они с громкими поздравлениями и песнопениями водрузили ему на голову венок и, подняв на плечи, торжественно понесли к лестнице Победителей.

Таким он навсегда отпечатался в сознании Крикса: окровавленным, бледным, вознесенным над ликующей толпой.

Зрители что-то кричали, бросали Исаду цветы и разноцветные ленты. Глашатаи орали во всю мощь своих легких, но их никто не слушал. Музыканты, плюнув на мелодичность, извлекали из инструментов максимально громкие звуки. Их перекрывали визгом нарядные, раскрасневшиеся женщины, каждая из которых отдала бы сейчас за ночь с Исадом половину жизни.

Перед ложей магистратов его опустили на землю. По обычаю он должен был вручить победный венок правителю родного города и принять из его уст поздравления и награду. Исад стоял, глядя на пестрое скопище знати, молча принимая оплаченную кровью овацию. Аплодировал даже римлянин Марцеллин. Впрочем, побагровевшее лицо, набухшие кровью прожилки глаз и нервная резкость движений выдавали его некоторую неискренность.

Зато Эвдамид Агиад радовался от чистого сердца. Это был и его триумф; пусть римляне видят, что за город есть Спарта, и чего стоит он в сравнении со всеми остальными. Темные глаза царя, обращенные к Исаду, как будто говорили: вот видишь! говорили же тебе, что все будет хорошо.

Исада затрясло, он решительно двинулся вперед. Эвдамид, сияя, поднялся с места, но Исад, словно не видя, прошел мимо. Не замечая наступившего молчания и начавших сползать с лиц улыбок, победитель прошел к месту, где сидели Пирр с Лихом. Опустился на колено, с усилием снял обеими руками с головы венок (правая, раненая, едва слушалась) и, протянув его царевичу, произнес ритуальную фразу:

— Государь, эта победа — священной Спарте и олимпийцам-покровителям.

В этот момент Исад поднял глаза и встретил взгляд отца. Одобряющий и преисполненный гордости.

И Пирр Эврипонтид, сын царя, возложив победителю руку на плечо, отвечал согласно обычаю:

— Встань, герой. Город мужей чествует своего сына.

— Бесподобно! А что же братья Эвдамид и Леотихид?

— Ха! Агиады сидели, как обкаканные! Это нужно было видеть! Унизить их сильнее было просто невозможно. Кроме того, этот поступок Исада вызвал всеобщий интерес к Пирру. До сей поры он был известен в основном как осквернитель Олимпиады.

— Наверное, эта история не прибавила ему любви правящих братьев?

— Мягко сказано, они просто взбесились. По возвращении в Спарту даже пытались привлечь Эврипонтида к суду за присвоение царских полномочий, но из этого ничего не вышло. Как-то само собой получилось, что Пирр не был больше изгоем, гонимым большинством знати и магистратов. Выступление Исада как будто прорвало стену отчуждения, рассеяло страх перед Агиадами. Все те, кто приветствовал возвращение царевича в гавани, теперь открыто перешли на его сторону и деятельно поддерживали его: и в суде, и в народном собрании, и в любом частном деле. Так продолжается до сих пор: город разделен на две части. Одни пособляют Агиадам, сотрудничают с ахеянами, македонцами и римлянами, другие стоят за Эврипонтидов, ратуя за старые лакедемонские доблести, свободу Спарты и всех греков.

— Но Пирр… Он так и не стал царем?

— Нет. Он не может сесть на трон при живом отце. А Павсаний, законный царь Спарты, до сих пор находится на Крите, в изгнании.

— И ничего не удается сделать?

— Как раз сейчас мы на пороге успеха. И именно поэтому я прибыл сюда, в Афины. Но… я слышу колокол. Смена внешней стражи?

— Неужели так скоро?

— Да. Тебе пора идти.

— Я обязательно приду завтра. И дослушаю твою историю до конца.

— До свиданья, богиня!

— До завтра, мой герой!

Эльпиника нехотя высвободила кисть из его теплых пальцев.

— Полита!

— Иду, госпожа! — тут же раздался звонкий голос. Раздался резвый стук сандалий, и из коридора показалась растрепанная и розоволицая нимфоманка-рабыня. Следом шествовал помятый, но очень довольный «людоед» Миарм. Из внешнего коридора появился тощий Алкимах. Он с почтительным полупоклоном открыл перед Эльпиникой и ее служанкой дверь.

— Госпожа, ожидать ли нам тебя и завтра?

— Ожидай, ожидай, бестия!

— Пожалуйста, мы гостям завсегда рады!

Дочь архонта презрительно фыркнула.

— Не мне ты рад, холуй, а золотым, что сыплются в твою мошну!

— Правда твоя, госпожа! — ощерил гнилые зубы Алкимах.

Подарив ему испепеляющий взгляд, и еще один — нежный — послав Леонтиску, Эльпиника нырнула в темный зев коридора. Алкимах, продолжая лыбиться, повернулся к «людоеду».

— Видят боги, золотой нам пленничек достался, дружище Миарм! — проговорил он, подбрасывая на ладони солнечно-золотой кругляш статера.

— Этточно, клянусь собакой! — прогудел Миарм, блаженно почесывая мотню. — Но я в выигрыше, спорю! Ни на какие монеты не променяю перепих с Политой. Какая кошечка, р-р-р!

— Каждому — свое! — философски пожал плечами Алкимах. — Не знаю, чего ты в ней нашел? Я за этот статер могу перетыркать половину афинских шлюшек.

— Да, но Полита — не обычная подстилка! — горячо воскликнул Миарм. — Как она любит это дело, как подмахивает, как стонет! У нее волшебная дырка, которая сама тискает твой конец, как рукой. А ее губы — умелые, ласковые, неутомимые! Не-ет, Алкимах, моя доля лучше, не спорь! Правда, волосатик? Ты ведь тоже баб любишь, трахаль спартанский?

Леонтиск, сидевший на своем соломенном ложе, повернул голову в сторону стражника, невидяще посмотрел на него, но промолчал. Его голова была занята совершенно другими мыслями, невеселыми и болезненными.

Вот уже восьмые сутки, как он торчит в этом проклятом подземелье. Безусловно, ежедневные визиты Эльпиники скрашивали его пребывание здесь. В ее присутствии Леонтиск отвлекался рассказами, был способен шутить и скабрезничать, и мог почти не думать о печальных событиях прошедшей недели, и еще более печальных, которые должны были произойти. Но вечером, когда девушка уходила, тревога, чувство вины и тяжелые мысли обрушивались на юного афинянина с убийственной силой. Что же делать?

В отчаянии Леонтиск поднял глаза на стражей, продолжавших ленивую перепалку о достоинствах блестящих металлических кругляшков и активных в развратном ремесле девиц. Решившись, сын стратега встал на ноги и приблизился к решетке.

— Эй, доблестные воины, — начал он, постаравшись выбросить из голоса малейшие нотки сарказма, — послушайте. У меня к вам предложение. Деловое и очень прибыльное.

Стражники замолчали, молча повернулись к нему. Леонтиск не нашел в их глазах, как ни искал, ни малейшего проблеска интереса.

— К тому же очень простое, — добавил он с уже меньшим воодушевлением.

— И что же нам хочет предложить храбрый волосатый мальчик? — противным голосом проскрипел Алкимах. — Небось, подслушал наш разговор о деньгах и хочет предложить кучу монет за то, что мы его потихоньку выпустим, а?

Миарм, запрокинув голову, загоготал.