Балаустион - Сергей Конарев

Сын и отец вышли из ворот особняка. Леонтиску показалось, что управляющий, приставленный к воротам, ехидно усмехнулся им вслед. Рассмотреть точно афинянин не смог: тощую фигуру управляющего тут же заслонили широкие спины солдат из отряда Трехсот, занявших привычные позиции впереди и сзади царя.

Повинуясь движению головы Лиха, отроки неспешно пошли вслед за царем и его сыном. Они прибыли в Олимпию в качестве «спутников», почетной свиты царевича, и должны были повсюду сопровождать его. У ограды храма Зевса Олимпийского, вздымавшего толстые циклопические колонны к подернутому грязно-белыми облаками небу, царь и его сопровождение остановились. Царь, говоривший что-то сыну, заметил почтительно державшихся на расстоянии отроков, сделал рукой знак подойти. Они повиновались.

— Юноши, — молвил царь негромко, но так торжественно, что каждое его слово впечатывалось в мозг словно монетный штамп, и даже спустя много лет Леонтиск мог слово в слово повторить это короткое обращение лакедемонского царя. — Юноши, все вы отпрыски славных и знатных семей, и, кроме того, наделены немалыми выдающимися качествами, иначе мой сын не избрал бы вас «спутниками». Будьте верны Лакедемону, сыны дорийские, блюдите исконные эллинские добродетели, служите верой своему будущему царю — вот этому отроку, которого я с гордостью могу назвать сыном! Как бы ни наседали враги, не сгибайте гордых голов перед надменной гордыней и злой силой иноземцев, и не жалейте ни рвения вашего, ни жизней в трудах за свободу Лакедемона и всей Эллады!

— Клянемся! — первым глухо ответил Лих. Твердый смуглый кулак ударил в левую половину груди в воинском салюте.

— Клянемся! Клянемся! — вторили «ястребы».

Старый царь заглянул им в глаза. Каждому. Проник в самую душу, прочел сокровенные мысли.

— Верю вам, — наконец сказал Павсаний Эврипонтид, царь лакедемонский. — Вы не предадите, не отступите и не испугаетесь. Тяжела судьба ваша, и да пошлют боги Элладе побольше сынов, вам подобных.

Затем царь повернулся к Пирру.

— Теперь, сын, ступайте к себе и будьте готовы к немедленному возвращению домой. После моих сегодняшних слов, я думаю, они не замедлят предложить прочим грекам прогнать нас с Игр.

— Но, отец мой, не лучше ли тогда уехать самим, не дожидаясь этого решения?

— Нет. Мы здесь дома, а они — в гостях, и подчинюсь я только решению эллинов, но не подлых иноземцев!

— Хорошо, отец, — Пирр наклонил голову в знак согласия.

— Все, ступай, сын. Да хранят тебя боги.

— Будь осторожен, государь.

Царь кивнул отрокам и пошел прочь. Вскоре широченные плечи телохранителей-Трехсот совершенно скрыли его из виду. Пирр подошел к товарищам.

— Великие силы, как же я ненавижу этих пожирателей падали! — внезапно прорычал царевич, стиснул зубы, опустил подбородок на грудь. Ошеломленные «ястребы» молчали, не решаясь подступить к нему с вопросами. Наконец, Пирр повернулся к товарищам, поднял голову. Его глаза, горевшие из-под упавшей на лоб челки, были белыми от бешенства.

— Македошки решили оскорбить отца, посадив его отдельно от всех магистратов в самой дальней части стола вместе с рядовыми военачальниками. Управляющий сказал, что это, мол, из-за того, что отец по спартанскому обычаю никогда не принимает пищу лежа, а только сидя. А у них, де, скамьи для сидения только в «хвосте» стола. Агис и эфоры при этом заявлении нагло оскалились, прошли на свои места и возлегли на ложа, презрев заповеди Ликурга. Эпименид, «спутник» отца, возмутился было, но отец сказал: «Они совершенно правы, Эпименид — мое место рядом с воинами, а не среди жоп и жополизов». С этим он спокойно занял определенное для него место. Все были в шоке от слов отца, одни орали, другие молчали. От македонцев выскочил некий Демилл, военачальник царя македошек и начал кричать, что не дело царька солдафонов оскорблять повелителей Ойкумены. Отец отвечал: «Нет, не дело свободного — слушать советы раба». Тогда весь зал взорвался воплями, и громче всех — вот позор! — орали Агис и его прихвостни-эфоры.

— Они, наверное, побоялись, что гнев на царя Павсания обернется против всей Спарты, и против них, — проронил Леонтиск.

— Проклятые трусы! — прошипел Лих.

— После этого присланные македошками управляющие просили отца удалиться с пира, участников которого он настолько не уважает. Они угрожали выставить его силой, в ответ на что отец расхохотался, и, указав на Трехсот, сказал: «Каждый из них убьет по дюжине ваших игрушечных солдат, не вынимая меча из ножен. Если бы я хотел остаться, то сделал бы это, не боясь таких вояк как вы. Но не будем гневить богов, охраняющих Игры, они и так расстроены, видя, как эллины, их сыны, пресмыкаются перед вчерашними варварами». С этим отец вышел из зала. Афиняне и все прочие кричали вслед, что спартанская делегация будет изгнана с Игр.

— Уроды, да как они смеют! Наши атлеты и колесницы — лучшие во всей Греции! — выпалил покрасневший от гнева Леонтиск. Он даже забыл, что сам не является спартанцем.

— Не переживай, наши места поделят, — «утешил» его Лих.

— Но что же станется, командир? — спокойно спросил Энет. — Нам-то что делать?

Пирр пристально глянул на него, шевельнул губами, собравшись что-то сказать, но передумал, остановил себя.

— Ничего, — промолвил он после длинной паузы, в течение которой все недоуменно смотрели на него. — Будем делать то, что сказал отец — сидеть у себя и ждать….

В этот вечер все долго не могли заснуть, возбужденные произошедшими событиями. Пирр и его «спутники» занимали большой шатер, один из множества стоявших на широком лугу, отведенном для спартанской делегации. От сооруженной неподалеку таверны под открытым небом слышались звуки флейты и тамбурина, перемежаемые взрывами хохота: лакедемонские борцы и их друзья отмечали удачное сегодняшнее выступление. Скорее всего, они ничего не знали о скандале, произошедшем с царем Павсанием. Слышались возбужденные женские голоса, переливистый смех и визг — веселье шло на славу. Звуки влетали сквозь трепещущий полог, заменяющий входную дверь временного жилища царевича и его товарищей, и составляли резкий контраст их мрачному настроению.

Из соседней палатки, отделенной узким проходом, раздавался звучный храп — там отдыхали пятиборцы. Их черед веселиться еще не настал: завтра состязание, тело и голова должны отдыхать и набираться сил. Вот следующим вечером, после выступления, можно и расслабиться и повеселиться, обсуждая, кто из участников выронил диск, а кто так переусердствовал в прыжках, что вывихнул колено.

С улицы тянуло душным дымом костров, перемешанным с неистовым ночным благоуханием цветов и трав. Среди столов таверны, лениво подгавкивая, бегал неугомонный пес, судя по звону волочившейся цепи, где-то оторвавшийся. Шелестела обдуваемая прилетевшим с моря свежим зефиром листва деревьев, в ветках никак не могли успокоиться какие-то беспокойные пичуги, да иногда с утробным жужжанием пролетал заблудившийся жук.

Леонтиск, лежа на своем узком топчане, слушал эти звуки, вдыхал сквозившую с улицы прохладу и никак не мог уснуть. Товарищи, сначала мрачно переговаривавшиеся, а потом тревожно ворочавшиеся, наконец, затихли, и лишь к нему сон все не приходил. Что же теперь будет? Неужели завтра-послезавтра им придется покинуть бурлящую Олимпию и вернуться в пыльную Спарту? Великие боги, ему только раз удалось свидеться с отцом, они собирались побыть вместе, когда суета праздничных пиров первых дней Игр уляжется. Неужели теперь об этом придется забыть? Леонтиск даже не успел продемонстрировать отцу новые приемы фехтования, которые он освоил за полтора года, что они не виделись. Какая жалость! Когда теперь им удастся увидеться? В прошлый раз Пирру пришлось самому упрашивать педонома Басилида, чтобы тот разрешил Леонтиску съездить на месяц в Афины. Теперь с этой просьбой, наверное, нужно будет обращаться к Эвдамиду — тот стал совершеннолетним и практически сменил старину Басилида на посту управляющего агелы. Пирр у Эвдамида просить ничего не будет, а самому Леонтиску тот спокойно может отказать. Да, дела….

Леонтиск вздохнул.

Уж лучше бы, конечно, все утряслось. Хотя вряд ли — вон царь Павсаний был какой серьезный и озабоченный. Видимо, положение действительно не из простых. Кто их разберет, эти дрязги великовозрастных мужей? В свои тринадцать лет Леонтиск считал себя почти взрослым, но иногда поведение старших ставило его в тупик. Пирр много рассказывал о наглости и вмешательстве римлян и македонцев в греческие дела, но Леонтиск не мог понять — если все настолько очевидно, как говорит эномотарх, почему греки терпят это все? Почему они просто не выдворят этих смешно наряженных мимов из страны и не запретят приезжать в нее впредь? Ну не объявят же они, в самом деле, Греции войну! Леонтиск видел римских солдат из сопровождения консуляра Эмилия Лепида. Ничего особенного. Ничем не лучше не то что царевых Трехсот, но даже обычных солдат любого греческого города. И что их все так превозносят?