Человек-огонь - Павел Кочегин

В доме из бревен в обхват, с высокой тесовой крышей расположился штаб.

В кути раскатывает хозяйка калачи. Засучив рукава гимнастерки, чистит картофель Наташа. На широкой лавке стоит сумка с красным крестом.

Рядом с Наташей, пристроив ученическую тетрадь на уголке стола, закусив нижнюю губу, молча трудится над сложением Павел Ивин. Он изредка, украдкой бросает влюбленный взгляд на девушку.

После того, как Наташа отрезала ему путь к сердцу, прошло много времени. Однако, находясь все время при командире, им волей-неволей приходилось часто встречаться.

Как-то Наташа узнала, что Павел неграмотный. На первом же привале отозвала его в сторону, расчистила песок и начала учить грамоте, вычерчивая буквы палочкой. Павел с усердием принялся за учебу. Потом раздобыл тетрадь, карандаш, букварь, и дело быстро стало продвигаться вперед. А вот с арифметикой нелады.

— Четырежды пять сколько? — спрашивает Наташа, не глядя на ученика и не прекращая работы.

Павел засопел, наморщил лоб. Эти проклятые «жды» никак не может уразуметь.

Наташа терпеливо ждет, но наконец терпение лопнуло, и она начинает разъяснять всю премудрость «жды» на картофелинах.

В переднем углу, разметав кудри по столу, спит Аверьян Гибин. Скрежещет зубами, сжимает кулаки. Снятся кошмары.

Недавно станичник, перешедший к красным, сообщил Аверьяну страшную весть: с Ольгой и ее матерью отец жестоко расправился. Нет больше любимой черноокой казачки. Места не находил Аверьян, сердце требовало отмщения. Вскоре между перестрелками он услыхал с противоположного берега реки голос отца:

— Эй, вы, краснопузые, сдавайтесь, а то всех искрошим!

— Не стращай, зверюга! Вернусь, расплачусь за все, — ответил Аверьян.

Отец узнал сына, разразился потоком брани.

«Ну, посмотрим кто кого!» — решил Аверьян и разрядил обойму в кусты.

После этого случая немного легче стало на душе.

В горнице Николай Дмитриевич Томин информирует командиров о сложившейся обстановке, сообщает о приказе главкома:

— Троицкому отряду демонстрировать наступление на Уфу — отвлечь противника от переправы через Сим. Надо довести до каждого боевика поставленную задачу.

— Ясно, товарищ Томин, — разрешите идти?

— Идите. Каждая минута дорога.

Командиры ушли. Под диктовку Виктора Русяева Наташа начала печатать приказ.

В ожидании, когда приказ дадут на подпись, Николай Дмитриевич решил выйти на улицу, подышать свежим воздухом.

В сенях послышалась какая-то возня, распахнулась дверь.

— Дутовского агитатора привели, — доложил Павел.

В комнату втолкнули широкоплечего мужика в широких штанах, внизу затянутых шнурками.

— Э, старый знакомый, — ничуть не удивившись встрече, протянул Томин.

— Этот леший листовки разбрасывал, — доложил Фомич.

— Сильный шайтан!. — добавил Нуриев.

— Докатился, — заговорил Томин, — все время под ногами революции путался и вот конец.

Военно-революционный суд приговорил изменника и провокатора Забегиназада к расстрелу.

На рассвете в Ирныкши прибыл Блюхер. Томин показал ему листовку.

Белогвардейцы призывали партизан переходить на их сторону, писали, что большевики продали Россию немцам и что их командующий — чистокровный прусак. Обещалась награда деньгами, быками и баранами тем, кто живым «или мертвым доставит Блюхера, бандитов братьев Кашириных и Томина в распоряжение белого командования.

— Старая песня, — проговорил Блюхер.

— Старая, не старая, все же любопытно, как тебе, чистокровному русаку, прилепили немецкую фамилию.

— Прадеда моего так окрестил барин за ясный ум и острый язык, в честь прусского фельдмаршала. Ну, а с годами кличка в фамилию перешла.

На стену обрушился удар страшной силы. Дом содрогнулся, лопнули стекла. Из пазов полетели комья глины.

Блюхер и Томин выскочили из дома. Бросился в глаза впившийся в угол трехдюймовый снаряд, к счастью, неразорвавшийся. Из-за горного хребта выглянуло солнце, ослепительным светом залило деревню, заиграло на куполах церкви. Снаряды рвались в разных концах деревни, на площади, в расположении батареи. Запели колокола от ударов осколков и шрапнели. Пламя огненными столбами поднялось над селом. Со стороны нарастает пулеметная трескотня, ружейные хлопки.

— Прошляпили! — вырвалось у Блюхера.

Томин скрипнул зубами, смолчал.

Неискушенному глазу показалось бы, что в селе царит паника. Вот бегут два боевика в одних кальсонах, на головах шапки мыльной пены. Изогнувшись в три погибели, Трофим Верзилин катит станковый пулемет. Он без рубашки, одна нога босая, второй сапог успел натянуть кое-как, распаренная нога не влезла. Резким движением ноги Трофим на ходу сбрасывает сапог. Обмотавшись пулеметными лентами, перекинув через плечи коробки с патронами, бегут рядом остальные бойцы расчета.

Паники нет. Все действуют молча, по неписаному закону партизан, бежать на выстрелы, встречать врага лицом к лицу, — бить!

Несутся к орудиям пушкари. Грянул залп. Вздрогнула, загудела земля.

Придерживая левой рукой сумку, выскочила из дома Наташа и побежала к месту боя. Павел проводил ее тревожным взглядом — так бы и кинулся вслед за ней, да куда от командира!

Загумок — ровный, как ладонь, ни одного деревца, ни одного кустика. В полуверсте дугой изогнулись белогвардейские цепи. Идут обманутые башкиры и татары. Всяк на свой лад кричит победный клич.

Верзилин нажал на спусковой рычаг. Задрожал корпус пулемета. Щелкают залпы винтовок. Падают беляки, но цепи, дрогнув, идут, как очумелые.

Вот враг перевалил канаву, приближается.

Вспомнились Трофиму вчерашние слова командира: «В нашем положении один боевик может решить исход дела».

Белеют губы Трофима, а руки до боли сжимают рукоятки пулемета. «Максим» изрыгнул огонь и вдруг смолк: перекос ленты…

— Блюхер! Главком здесь! — пронеслось по цепи.

Из проулка выскочила сотня разинцев. Впереди главком Блюхер и Николай Томин.

— Урр-рааа! У-р-р-р-р-а-а-а! — взревело поле.

Партизаны поднялись в контратаку, начался рукопашный бой.

Дрогнули беляки, попятились, а потом и затылки показали.

Под главкомом убило лошадь. Отбили партизаны врага, прижали его к Белой, надежно укрепились. К Блюхеру и Томину подошли казаки. Дорофей Глебович Тарасов держит под уздцы вороного скакуна. Конь бьет копытами, храпит, косит диким глазом. Не конь — огонь!

— Василий Константинович! — проговорил Тарасов. — Добро ты рубал беляков. Посоветовались мы меж собой и решили считать тебя, рабочего человека, почетным казаком второй сотни. Прими от нас этот подарок. Гони на нем вперед, круши супротивников, а мы не отстанем. Куда рабочий класс, туда и казак, что нитка за иголкой!

— Спасибо, друзья! Тронут, сердечно тронут дорогим подарком и честью быть казаком, — ответил растроганно Блюхер, обняв и расцеловав Дорофея Глебовича.

— Какая честь! Заслужил, полюбили тебя казаки и за слово, и за дело хорошее, — пробасил Тарасов.

Блюхер закинул поводья. Скакун присел на задние ноги, хотел увернуться, но Василий Константинович уже сидел в седле. Почувствовав твердую руку, конь изогнул шею, потерся о ногу всадника и понес.

За Троицкий отряд главком был спокоен.

…Сражение развернулось на трех участках — Зилим, Ирныкши и Бердина Поляна. Каждый участок был решающим, главным.

12 дней не прекращалась ружейная и пулеметная стрельба, уханье пушек, лязг кавалерийских клинков. Огромными кострами горели села.

До темноты шел жаркий бой на берегу Белой. Уверившись в том, что партизанская армия здесь наносит главный удар с намерением захватить Уфу, командование белых срочно перебросило свои части с других участков «внутреннего фронта». Чтобы не разуверить противника, Томину пришлось, как на шахматной доске, маневрировать частями и подразделениями, создавая видимость скопления сил именно на этом участке.

Понаделали трещоток, и лавиной трещоточного огня приводили врага в трепет. Орудия часто меняли огневые позиции, экономя снаряды, стреляли редко, но непременно двумя снарядами за одну наводку: это в глазах неприятеля удваивало число стволов.

Взвод мусульман и несколько человек из 17-го Уральского полка были отрезаны белыми в пересохшей старице небольшой речушки. Впереди — враги, позади — открытая полоска земли, каждый дюйм которой взят на прицел, по бокам непроходимая топь. Нет никакой возможности сообщить своим.

Мины и шрапнель измочалили впереди кусты, обработали землю, словно под посев. Тихо сползает к горизонту солнце. Закаркало воронье. Русло пересохшей реки покрыто трупами.

— Ахмет, — тяжело глотая воздух, зовет Трофим Верзилин.

— Передай Николаю Дмитриевичу, что я вину свою перед революцией искупил.