Страницы Миллбурнского клуба, 1 - Слава Бродский

Итак, надо было придумать новое название. Кроме «левого» запретными уже были слово «авангард», потому что оно использовалось на западе, и все, что кончается на «изм» – слишком похоже на троцкизм. Бахтерев утверждал, что именно он предложил аббревиатуру ОБЕРИУ – «Объединение реального искусства», а Хармс лишь изменил Е на Э, чтобы затушевать смысл. Кроме того было добавлено У – для того, чтобы на вопрос «Почему ОБЭРИУ?» можно было ответить «Потому, что кончается на У».

Задумывались ли вы над тем, почему слово ОБЭРИУ слышали все, а остальные названия – «Орден заумников DSO», «Левый фланг», «Фланг левых», АЛК (Академия левых классиков) – помнят только специалисты? Я бы сказала, что ОБЭРИУ – пример зауми в действии. Еще Хлебников говорил, что бессмысленные заклинания и заговоры имеют особую силу воздействия на сознание. Бессмыслица ОБЭРИУ – залог его выразительности и легкого запоминания.

Сам факт приглашения «академиков» в Дом печати воспринимался как оглушительный успех. Из разряда литературных скандалистов они превращались в группу с официальным статусом, могли теперь собираться в комфортабельной гостиной с мягкими креслами в Доме печати. Печататься в официальных бюллетенях и публикациях.

По предложению Баскакова группа стала готовить вечер с чтением стихов и театральной постановкой, который был намечен на январь 1928 года. Заболоцкому было поручено разработать Манифест новой группы. Бахтереву и Левину было поручено написать раздел об обэриутском театре. Обэриуты решили пригласить новых членов, и сделали это солидно – от имени Дома печати. Однако после серии интервью с вопросами типа «Где находится ваш нос?», и «Ваше отношение к Козьме Пруткову?» было отобрано всего двое – Александр Разумовский и Клементий Минц, в будущем сценарист популярного фильма «Укротительница тигров» (1956). Оба были студентами киноотделения Института истории искусств. Им было поручено добавить раздел «На путях к новому кино» для Манифеста.

Манифест весь пронизан стремлением к синтетичности и всеохватности всех видов нового искусства. Характерно, что он начинается со своего рода «крика души»:

...Мы совершенно не понимаем, почему ряд художественных школ, упорно, честно и настойчиво работающих в этой области – сидят как бы на задворках искусства, в то время, как они должны всемерно поддерживаться всей советской общественностью. Нам непонятно, почему Школа Филонова вытеснена из Академии, почему Малевич не может развернуть своей архитектурной работы в СССР, почему так нелепо освистан «Ревизор» Терентьева? Нам не понятно, почему т. н. левое искусство, имеющее за своей спиной немало заслуг и достижений, расценивается как безнадежный отброс и еще хуже – как шарлатанство. Сколько внутренней нечестности, сколько собственной художественной несостоятельности таится в этом диком подходе.

В дальнейшем обэриуты отвечают на центральный вопрос, который они сами сформулировали, так: «Кто мы? И почему мы?»:

...Посмотрите на предмет голыми глазами и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литературной позолоты. Может быть вы будете утверждать, что наши сюжеты «не-реальны» и «не-логичны»? А кто сказал, что житейская логика обязательна для искусства?

...Люди конкретного мира, предмета и слова – в этом направлении мы видим свое общественное значение. Ощущать мир рабочим движением руки, очищать предмет от мусора стародавних истлевших культур – разве это не реальная потребность нашего времени? Поэтому и объединение наше носит название ОБЭРИУ – Объединение Реального Искусства.

Конкретность, взгляд, очищенный от стилевых наслоений, – один из основных лейтмотивов, наиболее приложимый к самому Заболоцкому, который и писал этот раздел. Призыв увидеть мир глазами Адама, вернуть словам первоначальное значение. Мне вспоминается графика Дюрера, в частности, его великолепный рисунок рук (1506 г.) к картине «Христос среди книжников». Уже побывав в Италии и ознакомившись с тем, как «надо», он вглядывается в свой предмет так, как будто видит его впервые в жизни. Рисует со старанием деревенского примитива, достигая удивительной силы изображения.

...Соединив безумие с умом,

Среди пустынных смыслов мы построим дом –

Училище миров, неведомых доселе.

Поэзия есть мысль, устроенная в теле.

                         Заболоцкий. Предостережение, 1932 (вошло в «Столбцы»)

Обэриуты начали подготовку к вечеру. Вечер было решено назвать «Три левых часа» – все-таки трудно было расстаться с термином «левый». Три часа соответствовали трем отделениям вечера. Первый час – чтение поэтами своих стихов, второй – спектакль по пьесе Хармса «Елизавета Бам», третий час – экспериментальный фильм Минца и Разумовского под названием «Фильм № 1. Мясорубка».

Жанр пьесы определили как «кровавая драма». Бехтерев и Левин участвовали в разработке сюжета, а затем Хармс, засев плотно за работу, написал ее не то за три, не то за четыре дня.

В конечном итоге пьеса получила название по имени главной героини: «Елизавета Бам».

24 декабря 1927 года состоялась первая читка пьесы. Хармс приглашает на то же собрание учеников Малевича – Веру Ермолаеву (1893 – 1937) и Льва Юдина (1903 – 1941), двоюродного брата пианистки Марии Юдиной, – и просит их подготовить плакат. Актерами были знакомые Хармса по «Радиксу» и знакомые Бахтерева и Кацмана по Институту истории искусств. Среди них были поэты Вигилянский и Варшавский; некто Чарли Маневич – рабочий Путиловского завода, член самодеятельности, а также Николай Кропачев – поэт и кочегар торгового флота – и другие.

Эскизы декораций к постановке рисовал Бахтерев, музыку сочинял студент музыкального отделения Института истории искусств Павел Вульфиус, впоследствии – профессор консерватории. Специально для спектакля он собрал симфонический оркестр, к которому Баскаков разрешил присоединить большой любительский хор Дома печати.

Новый, 1928 год обэриуты встречали вместе, в квартире Павла Котельникова, инженера сцены. Наверное, это был чуть ли не самый счастливый Новый год в их жизни: меньше чем через месяц предстоял их вечер, а впереди им виделись творческие успехи и широкое признание.

Ермолаева и Юдин нарисовали огромный плакат, который был установлен на углу Невского и набережной Фонтанки, у Аничкова моста. Он представлял собой как бы фрагмент, вырезанный из исполинского плаката, во много раз большего. В результате на плакат Ермолаевой и Юдина попали лишь отдельные огромные буквы, обрывки гигантских слов, которые сами по себе ничего не значили, но отсылали к каким-то иным смыслам, частью которых они якобы являлись. На этот плакат были наклеены печатные афиши вечера, изданные двойным тиражом. По предложению Заболоцкого, наклеивались по две афиши рядом, одна обычным образом, а вторая вверх ногами. Как пояснил он сам – «чтобы прохожие внимание обращали и задерживались». И, разумеется, прохожие, не привыкшие ни к чему подобному, останавливались и задерживались.

Клементий Минц вспоминал, как он работал «живой рекламой» спектакля:

В один из вечеров на Невском проспекте, по соседству с Хармсом, прогуливался и автор этих строк, в ту пору встретивший еще только свою двадцатую весну. Он гулял в качестве живой рекламы. На нем было надето пальто – треугольник из холста на деревянных распорках, исписанного – вдоль и поперек – надписями... Все это привлекало внимание любопытных. Они старались прочесть все, что было написано на рекламном пальто.

Я сейчас не помню всего, но кое-что осталось в памяти:

2×2=5

Обэриуты – новый отряд революционного искусства!

Мы вам не пироги!

Придя в наш театр, забудьте все то, что вы привыкли видеть во всех театрах!

Поэзия – это не манная каша!

Кино – это десятая муза, а не паразит литературы и живописи!

Мы не паразиты литературы и живописи!

Мы обэриуты, а не писатели-сезонники!

Не поставщики сезонной литературы!

И еще раз на углу пальто, красными буквами: 2×2=5!

Афиши были посланы не только в Госиздат, Публичную библиотеку и прочие культурные организации, но и в Промбанк, Севзапторг, Северсоюз, Губфин и даже в консульства.

Писатель Владимир Лившиц вспоминает, как Даниил Хармс приглашал публику на выступления ОБЭРИУ в Доме печати:

...Невский проспект. Весна. У Дома книги остановились трамваи, стоит толпа. Все – пассажиры, кондукторши, вагоновожатые – высунулись из трамвайных окон и смотрят на 4-й этаж. Там, на узеньком карнизе, спиной к стене, лицом к публике, стоит долговязый молодой человек в гольфах, гетрах, тупоносых башмаках, клетчатом пиджаке и спокойно курит трубку. Время от времени он вынимает трубку изо рта и громко произносит: «Все на литературный вечер ОБЭРИУтов!». Затем начинает двигаться от одного открытого окна к другому и также лицом к публике, снова кричит: «Все на литературный вечер ОБЭРИУтов!», ловко поворачивается, подтягивается на руках и исчезает в окне. Появляется вновь и снова зазывает на литературный вечер ОБЭРИУтов.