Страницы Миллбурнского клуба, 1 - Слава Бродский

Количество персонально приглашенных было определено в пятнадцать человек. Приглашались Маршак, Терентьев, Туфанов, художники Малевич, Матюшин, Мансуров, Филонов, литературовед Степанов, Эйхенбаум, музыковед Соллертинский. Накануне вечера в Доме печати сообщили, что желающих приобрести билеты почти нет, выручка кассы на тот момент составляла всего несколько рублей. Однако в день вечера неожиданно набежала толпа. Очереди запрудили все вокруг. Начало вечера пришлось перенести на час, и прошел он с оглушительным успехом.

Хармс выехал на сцену, восседая на огромном шкафу, который передвигали спрятавшиеся в нем энтузиасты. Читал в основном «заумные» стихи вроде таких:

Черуки́к дощеным ша́гом

осклабя́сь в улыбку кику

распушить по ветровулу!

разбежаться на траву

обсусаленная фи́га

будто ки́ка

на паром

будто папа пилигримом

на комету ускакал

а́у деа́у дербады́ра

а́у деа́у дерраба́ра

а́у деа́у хахети́ти

Мо́нна Ва́нна

хочет пить.

Вагинов читал «Поэму Квадратов» :

Да, я поэт трагической забавы,

А все же жизнь смертельно хороша.

Как будто женщина с лилейными руками,

А не тлетворный куб из меди и стекла.

Снует базар, любимый говор черни.

Фонтан Бахчисарайский помнишь, друг?

Так от пластических Венер в квадраты кубов

Провалимся...

На трехколесном велосипеде выехал для чтения своих стихов на сцену Введенский.

Заболоцкий в выцветшей гимнастерке прочел свое «Движение»:

Сидит извозчик, как на троне,

Из ваты сделана броня,

И борода, как на иконе,

Лежит, монетами звеня.

А бедный конь руками машет,

То вытянется, как налим,

То снова восемь ног сверкают

В его блестящем животе.

После антракта началась пьеса «Елизавета Бам ». И хотя написана она была Хармсом в момент подъема и на поверхности кажется фарсом, основное настроение пьесы – ощущение ужаса, неизбежности незаслуженного наказания и неспособности от него увильнуть.

Это, кстати, был первый и последний показ пьесы – до наших с вами дней. Сегодня пьесу ставят во многих городах. От Сыктывкара (Театр «Фантастическая Реальность») до Москвы (Театр «Эрмитаж», постановка Левитина в 2002 году). От Харькова (Театр имени Шевченко, группа «БаоБаБ») до Кривого Рога.

За «Елизаветой Бам» последовал показ «Мясорубки». Это был антивоенный фильм. Вначале поезда едут на фронт, потом – мелькание обрывков ленты, как бы аннигиляция людей, доехавших до линии фронта, затем снова бесконечные воинские эшелоны.

Затем – танцевальная интермедия. Художественная часть закончилась около часу ночи, но публика единогласно проголосовала против предложения отложить дебаты на завтра. Обсуждение продлилось до рассвета. По воспоминаниям Бахтерева, «служащие Дома печати рассказывали про чудо: до окончания диспута ни один зритель не взял в гардеробе пальто».

Это не значило, впрочем, что зрители были в восторге. Многие выступления были резко отрицательными. Чему удивляться? Если даже отбросить политические мотивы, много ли у авангардного искусства подлинных почитателей и в наши дни? Для большинства «левое» искусство остается белибердой. Все же это был прекрасный момент. Люди были задеты за живое, спорили, возмущались, но никто не размахивал дубиной и не взводил курка. Хотя драки, по правде говоря, опасались.

Итак, вечер ОБЭРИУ был успешным. На следующий день в вечерней «Красной газете» появился фельетон Лидии Лесной (Шперлинг) под названием «Ытуеребо» – одно из немногих слов на «Ы» в русском языке. Статья была резко отрицательной, но прямых политических обвинений не содержала. Выступления продолжались, хотя никогда уже не были столь масштабными, как первое. Успех также был переменным – в зависимости от аудитории.

Абсурд советский и европейский

Особенности творчества обэриутов позволяют проводить параллели с творчеством абсурдистов, как литературным, так и театральным. Швейцарский исследователь Хармса Жан-Филипп Жаккар, например, сравнивает «Елизавету Бам» с пьесами Ионеско, особенно с «Лысой певицей» и «Носорогом». Он же отмечает сходство настроения пьесы с «Процессом» Кафки (1883 – 1924), впервые опубликованном, кстати, в 1925 году, всего за два года до «трех левых часов» («Процесс» был написан 1914 – 1915 годах, но впервые опубликован уже после смерти Кафки).

Надо признать, что Жаккар находит иногда удивительное сходство пассажей между «Елизаветой Бам» и «Лысой Певицей», написанной 20-ю годами позже. Такие сопоставления греют душу, но не меняют того факта, что обэриуты для Европы и мира остаются эзотерической группой, известной специалистам, и в пантеон абсурда не входят.

Самолюбие многих авторов абсурда – от Альфреда Жарри до Тома Стоппарда – страдало в разной степени от консервативной критики и непонимания публики. Жарри даже умер рано от расстройства, а больше – от наркомании. Однако об аресте и насильственной гибели речи не заходило.

Ионеско писал о себе в 1957 году:

Прошло семь лет с того момента, когда в Париже сыграли мою первую пьесу. Это был скромный успех, посредственный скандал. У моей второй пьесы провал был немного более громким, скандал несколько покрупнее. А после появления моих третьей, четвертой, пятой… восьмой пьес слух об их провалах стал распространяться гигантскими шагами. ...Я думаю, что если неуспех будет распространяться таким образом, он превратится в триумф.

Беккет, получивший за свои чудачества Нобелевскую премию в 1969 году, писал два года свою пьесу «В ожидании Годо». После первой постановки в Париже в 1954 году она несколько лет оседала в сознании театралов, пока, наконец, стала знаменитой и сделала знаменитым своего автора.

Все это – примеры нормальной борьбы за литературное выживание.

Для обэриутов же дверь приоткрылась на краткий миг и захлопнулась навсегда. «Елизавету Бам» Хармс написал за четыре дня – и слава богу, что торопился. Поставлена она была один раз самодеятельными силами.

Замечу, что в неприятии творчества обэриутов с эстетической точки зрения я не вижу ничего патологически злодейского. Оно, это творчество – что называется, на любителя, за исключением юморесок Хармса, конечно. Весьма равнодушно относилась к обэриутам Ахматова. Единственной связью Мандельштама с обэриутами было то, что они с Хармсом и Введенским были исключены из Союза поэтов на одном и том же заседании в 1929 году – за неуплату членских взносов. Маяковский проявил некий вельможный интерес к ленинградской группе, когда Хармс и Введенский обратились к нему за поддержкой во время его выступления в Ленинграде. Однако дальше этого дело не пошло. Мнение Брика оказалось достаточным, чтобы Маяковский, вернувшись в Москву, забыл об инциденте. О Пастернаке мы уже упоминали.

Однако в применении к обэриутам мы говорим о вещах другого сорта – об арестах, шельмовании в печати, остракизме, невозможности напечататься и физическом уничтожении.

Конец главы

Весной 1930 года, после выступления в общежитии студентов Ленинградского университета, поэзия обэриутов была объявлена в печати «контрреволюционной поэзией классового врага». Статья была напечатана в «Смене». Автором ее был Лев Нильвич (Никольский), работник ОГПУ, как и многие литераторы тех и последующих лет. Называлась статья «Реакционное жонглерство (об одной вылазке литературных хулиганов)». Причина, по которой решено было действовать, в статье изложена отчетливо:

Их совсем немного. Их можно сосчитать по пальцам одной руки. ...Их не печатают, они почти не выступают. И о них не следовало бы говорить, если бы они не вздумали вдруг понести свое «искусство» в массы. А они вздумали... Обэриуты далеки от строительства. Они ненавидят борьбу, которую ведет пролетариат. Их уход от жизни, их бессмысленная поэзия, их заумное жонглерство – это протест против диктатуры пролетариата. Поэзия их поэтому контрреволюционна. Это поэзия чуждых нам людей, поэзия классового врага – так заявило пролетарское студенчество.

Примерно в то же время в журнале «Ленинград» появилась статья Н.Слепнева «На переломе», в которой об обэриутах говорилось как о «явно враждебном нашему социалистическому строительству и нашей советской революционной литературе течении».

Выступления обэриутов прекратились, но было уже поздно. В октябре 1931 года был подписан смертный приговор НЭПу (11 октября 1931 года принято постановление о полном запрете частной торговли в СССР). Пора было навести порядок и в искусстве.

В декабре 1931 были арестованы Введенский, Хармс, Бахтерев, Андроников, Туфанов и другие. К этому моменту ругать обэриутов стало модным занятием. Даже после их ареста их коллеги по литературному цеху старались не упустить момента. Асеев выступил с резкой речью, статью в стиле политического доноса напечатала Ольга Берггольц. Вел дело следователь ОГПУ Алексей Бузников – еще один пример сотрудника карательных органов с литературными амбициями.