Страницы Миллбурнского клуба, 1 - Слава Бродский

В 1921 году семнадцатилетний Введенский кончает школу, не сдав экзамена по русскому языку. На этом его официальное образование фактически заканчивается. Он, правда, поступает – сначала на юридический факультет Петроградского университета, затем на китайское отделение Восточного факультета, чтобы учиться вместе с Тамарой Мейер, которая позднее станет женой Липавского. Но Мейер из университета вычищают, и Введенский покидает университет вслед за ней. Его дальнейшим «университетом» стала художественная среда Петербурга.

Чтобы поддержать себя, работал кем придется – одно время был почтальоном, потом конторщиком на электростанции «Уткина Заводь». В 1924 году вступил в Ленинградское отделение Союза поэтов. В юношеские годы любил Блока, в начале своего поэтического пути обращался к Клюеву, Кузмину. Постепенно смещался влево. Стал учеником авангардного поэта, режиссера и художника Игоря Терентьева, затем – заумника Александра Туфанова, основателя «Ордена Заумников DSO» .

Введенского интересовали все современные виды искусства. В те же годы он – частый гость в Институте художественной культуры, которым руководил Малевич и где преподавал Татлин. Чуть позже он знакомится со школой левого искусства Филонова и его учениками.

Введенский не был поклонником внешнего эпатажа. Художник Борис Семенов вспоминал:

Один и тот же серый костюм, кепка с пуговкой, ленивая походочка – никаких тростей, крахмальных воротничков. Единственная любимая вещица – серебряный мундштук с кавказской чернью... При этом ... было что-то гусарское в его цыганских глазах, да и в пристрастии к рискованным спорам «на пари». Деньги не задерживались в его руках, они просто испарялись из его потертого бумажника.

С теми, кто ему не нравился, Введенский мог держаться высокомерно, напуская на себя маску мэтра и знатока поэзии. Женщины его обожали.

Когда дошло дело до манифеста обэриутов, о нем уже было сказано: Введенский – «крайняя левая нашего объединения» (из декларации ОБЭРИУ).

Вот известнейший пример из «Начала Поэмы» 1926-го года:

верьте верьте

ватошной смерти

верьте папским парусам

дни и ночи

холод пастбищ

голос шашек

птичий срам

ходит в гости тьма коленей

летний штык тягучий ад

гром гляди каспийский пашет

хоры резвые

посмешищ

небо грозное кидает

взоры птичьи на Кронштадт.

Быстротечность жизни мучила Введенского с младых ногтей. Тема смерти, иногда в абсурдном, иногда в ерническом варианте, присутствует во многих его стихах:

...И пистолет я в рот вложил,

как бы вина бутылку,

через секунду ощутил

стук пули по затылку.

И разорвался мой затылок

на пять и шесть частей.

Он говорил:

...Я понял, чем отличаюсь от прошлых писателей, да и вообще людей. Те говорили: жизнь – мгновение в сравнении с вечностью. Я говорю: она вообще мгновение, даже в сравнении с мгновением.

Даниил Хармс

Даниил Иванович Хармс был годом моложе Введенского – родился в 1905 году, 30 декабря.

Хармс утверждал, что отец непременно хотел, чтобы сын родился в Новый год, так что зачатие было запланировано на 1-е Апреля. Однако все планы были нарушены тем, что он родился на четыре месяца раньше срока.

«В инкубаторе я просидел четыре месяца. Помню только, что инкубатор был стеклянный, прозрачный и с градусником. Я сидел внутри инкубатора на вате. Больше я ничего не помню. Через четыре месяца меня вынули из инкубатора. Это сделали как раз 1-го января 1906 года».

Более элегическое описание – в одном из поздних рассказов: «Я родился в камыше. Как мышь. Моя мать меня родила и положила в воду. И я поплыл. Какая-то рыба, с четырьмя усами на носу, кружилась около меня. Я заплакал. И рыба заплакала. Вдруг мы увидели, что плывет по воде каша. Мы съели эту кашу и начали смеяться. Нам было очень весело...» В это время Хармсу было уже очень невесело – шел 1935 год.

Настоящая фамилия Хармса – Ювачев. Отец его был из семьи дворцовых полотеров. Было бы это во времена первых Романовых, к революции он был бы уже князем. Однако времени не хватило, и он стал мичманом Императорского флота. Потом был арестован по делу «Народной воли», провел годы на каторге, стал миролюбцем. Отцу Хармса повезло больше с, так сказать, «литературным признанием», чем его сыну. Упоминание о встречах с ним можно найти у Чехова, Толстого, Волошина. В 1893 году Чехов сделал Ювачева прототипом революционера – героя своего «Рассказа неизвестного человека». К 1899 году он, бывший участник заговора с целью убийства Александра III, был полностью восстановлен в правах и вернулся в Петербург.

Ювачев-сын учился в привилегированной немецкой школе «Петершуле». В 1924 году поступил в Ленинградский электротехникум, но вскоре был вынужден его оставить из-за «слабой посещаемости» и «неактивности в общественных работах». Таким образом, ни высшего, ни среднего специального образования Даниил получить не смог.

В 1925 году Ювачев познакомился с поэтическим и философским кружком чинарей, куда входили Александр Введенский, Леонид Липавский, Яков Друскин и другие. Он быстро приобрел скандальную известность в кругах литераторов-авангардистов под своим, изобретенным еще в семнадцать лет, псевдонимом «Хармс». Псевдонимов у Ювачева было много, и он играючи менял их: Ххармс, Хаармсъ, Дандан, Чармс, Карл Иванович Шустерлинг и другие. Однако именно псевдоним «Хармс» с его амбивалентностью (от французского “charme” – шарм, обаяние, и от английского “harm” – вред) наиболее точно отражал сущность отношения Даниила и к жизни, и к творчеству.

Именно как Хармса Ювачева приняли во Всероссийский Союз поэтов в 1926-ом. К этому времени ему удалось напечатать два стихотворения – «Случай на железной дороге» и «Стих Петра Яшкина – коммуниста», которые он и представил.

Этот «Стих Петра Яшкина» – должен был бы уже тогда насторожить критику:

Мы бежали как сажени

на последнее сраженье

наши пики притупились

мы сидели у костра

реки сохли под ногою

мы кричали: мы нагоним!

плечи дурые высоки

морда белая востра

Что еще за «белая морда» в красных войсках?

В состав приемной комиссии входил Николай Тихонов, которому было под тридцать в тот момент, автор знаменитых строк:

Гвозди бы делать из этих людей,

Крепче б не было в мире гвоздей

Понятно, что опусы Хармса его не вдохновили, но, по крайней мере, он не стал обвинять его с ходу в контрреволюционности и согласился с предложением Вагинова принять Хармса в Союз.

Игорь Бахтерев

Самый молодой из «отцов-основателей», Игорь Владимирович Бахтерев родился в Петербурге в 1908 году. Его мать была одной из первых женщин-юристов. Отец – инженер-механик. К моменту описываемых событий ему было всего 20 лет. Бахтерев был поэт, но всегда больше интересовался театром.

Он прожил долгую и относительно благополучную жизнь, пережив всех своих «подельщиков». В 1938 году написал в соавторстве с Александром Разумовским патриотическую пьесу «Полководец Суворов». Бахтерев умер в 1996 году в возрасте 88 лет, оставив воспоминания о событиях своей молодости, обэриутах, Заболоцком и многих других.

В воспоминаниях можно заметить несколько желчную ноту. Бахтерев продолжал писать в стол в обэриутском духе. 30 лет работал над поэмой «Лу». С 80-х годов печатался в самиздатовском журнале «Транспонанс». Но так и не дождался такого же интереса к себе, какой возник по отношению к Хармсу и Введенскому.

Из «Лу» (1984) – дань молодости:

Кас зарм и гры.

Цвет и бец.

Бень финь ковра.

Бень.

Финь.

Ковра.

Бру ру ак га гу.

Бясь бясь.

Что происходило в Петербурге в это время

Тема эта необъятна, так как художественная жизнь в Петрограде была в эти годы исключительно интенсивна и в каждой области творчества включала в себя явления самого разного толка – от сугубо традиционных до декларирующих отказ от любого культурного наследия.

Мы ограничим себя разговором о «левом» искусстве, определившем художественное лицо эпохи. Интересное, несколько герметическое, определение дал ему искусствовед Николай Пунин: «Левым» в искусстве будет все то, что «левые» художники назовут «левым».

Это высказывание, типичное для новых, непризнанных направлений в искусстве, было тем более справедливо, что общество «микенцев», – тех, кого во времена «Бродячей Собаки» презрительно называли фармацевтами, – к середине 20-х годов было или истреблено, или спаслось бегством. Пришедшие им на смену «дорийцы» – те, кто в 20-е состояли в РАППе или АХРРе, а позднее составили ядро Советских творческих союзов – по натуральной предрасположенности или благодаря хорошему политическому нюху, ненавидели все «левое» как класс.

Таким образом, репутация «левого» художника становилась внутренним делом сообщества людей, преданных новому искусству. Истоки этого искусства лежали в предреволюционных годах. Последовавший Октябрьский переворот, своими призывами до основания разрушить старый мир, захватил многих ниспровергателей традиций. И поскольку какое-то время у новой власти до искусства руки не доходили, двадцатые годы стали неповторимым десятилетием, когда «расцветали сто цветов, соперничали сто школ».