Мост к людям - Савва Евсеевич Голованивский

В послевоенные годы, однако, многое изменилось — особенно с распространением в Европе и Америке свободного стиха. К этому времени у нас увеличилось количество университетов и специальных институтов, в которых изучаются иностранные языки, а соответственно увеличилось и количество людей, решивших посвятить себя переводческой деятельности: благо, появились и специальные журналы, и специальные издательства, а для перевода этих самых свободных стихов не требуется ни особая поэтическая техника, ни даже соблюдение точных размеров и каких бы то ни было рифм. Руставели и Данте, мол, пусть переводят те же Бажан и Лозинский, а мы займемся нынешними последователями Уитмена и Элюара, а уж если навяжут ямб, так белый!

Вот так, мне кажется, и возникли эти бесчисленные знатоки правил плавания, которые сами плавать не умеют. Ничего, казалось бы, страшного, но, к сожалению, их много, и хотя в искусстве количество не переходит в качество никогда, в толпе — особенно во время давки — верх берет количество.

Я не верю, что человек, не создавший собственных стихов, способен хорошо переводить. Перевод — это творчество, значит, переводчик — поэт, а представить себе поэта, который не сочиняет стихов, невозможно. Тропинин, создавший портрет Пушкина, мог бы хорошо скопировать его, а Соболевский, стоявший рядом с мольбертом Тропинина, копируя каждый мазок художника, не создал одухтворенной копии потому, что не был художником.

В поэзии то же самое. Вспомним хотя бы А. Тарковского, который многие годы прекрасно переводил и создал себе имя переводами, а потом все же выяснилось, что он первоклассный поэт и это объясняет его переводческие удачи. То же произошло фактически с Заболоцким и Мартыновым: хотя они и издали по книжке собственных стихов, прежде чем начали переводить, но, осужденные за них присяжной критикой, оба надолго исчезли из списка «практикующих поэтов», стали профессиональными переводчиками и для читателей, можно сказать, как поэты перестали существовать. Но теперь-то мы знаем, какое прекрасное творчество стояло за их переводческими удачами!

Даже только эти примеры (а их можно многократно увеличить), как мне кажется, должны были уже давно указать на единственно возможное решение проблемы поэтов и эрудитов, но именно последних такое решение как раз и не удовлетворяет. Они требуют от поэтов копии. Что ж, конечно, чем ближе перевод к оригиналу, тем лучше. Но ведь всем известно, что точный перевод в том смысле, в каком это понятие применимо к прозе, физически невозможен. Стало быть, ради предельной точности приходится чем-то жертвовать. Но чем? Прежде всего, конечно, легкостью и непосредственностью стиха, то есть качеством, без которого теряет практический смысл сама точность.

Но в литературе художественностью жертвовать нельзя, и если полного представления о первоисточнике дать невозможно, то не лучше ли дать не совсем полное, чем не дать никакого?

Такое утверждение мне кажется правомерным еще и потому, что о широчайшем разнообразии изобразительных средств, которыми пользуется, скажем, великий поэт, в принципе не способен дать полного представления ни один переводчик, если он не такой же великий. Недаром в Болгарии, например, уже издан двенадцатый перевод «Евгения Онегина», а со временем, я думаю, появится и тринадцатый, так как то, что не удается передать одному, иногда удается другому.

Чего требуют от перевода эрудиты и что им совершенно безразлично в нем, лучше всего проиллюстрировать на конкретном примере, который, как я убедился, довольно характерен.

Так вот, недавно мне пришлось ознакомиться с так называемой внутренней издательской рецензией (почти семьдесят страниц машинописного текста!) на перевод одного из крупнейших поэтических произведений мировой литературы, написанной, как я узнал, знатоком языка оригинала и теории перевода. И удивительное дело — на всем этом огромном бумажном пространстве ни слова о том, легко ли читается перевод, соблюдены ли саркастический стиль, афористичность и политическая острота произведения, не извращен ли образ главного героя и присутствует ли в переводе характер самого автора. Одни лишь замечания, относящиеся к неточности отдельных строк, в лучшем случае строф, что, конечно, тоже важно и должно быть по возможности учтено.

Но разве дело в отдельных строках и даже строфах, которые легко исправить, а не в том, дает ли перевод представление о характере и стиле оригинала и способен ли он войти в иноязычную поэзию как ее органическая часть? А ведь это зависит не от точности отдельных строк, а от качеств, на которые знаток языка и теории перевода не обращает в рецензии никакого внимания.

Творческое отношение поэта к переводимому тексту заключается, впрочем, не только в способности соизмерять неизбежные потери с возможным выигрышем, но и в умении превращать саму потерю в выигрыш. В этом отношении мне кажется весьма показательной, например, роль переводчиков в судьбе поэзии Расула Гамзатова.

Я не знаю аварского языка и поэтому не могу судить о форме стихов Гамзатова. Но я читал их по-русски и по-украински — они ярко окрашены красками своеобразной национальной культуры и, думается, не могут быть созданы в форме, не свойственной традиционной аварской поэтике. А поэтика эта, как известно, очень отличается от русской или украинской не только ритмически, но и тем, что далеко не всегда имеет рифмованные окончания строк.

Тем не менее большинство переводчиков, благодаря которым поэзия Гамзатова стала почти что органической частью современной, например, русской поэзии, переводят его стихи главным образом рифмованными ямбами.

С формальной точки зрения это, конечно, грубое своеволие. Однако именно это «своеволие» привело к огромной популярности поэта среди русских читателей и обогатило современную русскую поэзию, то есть превратилось в замечательную находку.

Почему так произошло? Да потому, что кто-то из самых первых переводчиков Гамзатова сразу понял, что для читателя поэтический язык перевода важнее поэтического языка оригинала, и переведи он эти стихи в форме, свойственной эстетической традиции аварской поэтики, русский читатель их попросту не смог бы воспринять. Помнится, что сам Гамзатов, оправдывая «своеволие» переводчиков, в предисловии к своим «Горским сонетам» заметил со свойственной ему метафоричностью, что если в Махачкале носят куртки без пуговиц, а в Москве с пуговицами, то, собираясь в Москву, надо их пришить. И он, конечно, прав, как прав был и царь Петр, повелевший в своем указе Зотову «точно сенс уразумев, на своем языке уже так писать, как внятнее может быть».

Одним из главных и долженствующих действовать убийственно аргументов наших эрудитов является обвинение в переводческой несостоятельности тех, кто не владеет языком переводимого произведения. И в самом-то деле, как смеет человек, не умеющий прочесть первоисточник, тщить себя надеждой передать его смысл и характер с помощью подстрочника?! Против этого вроде бы и не возразишь…

Но, как ни странно, живая жизнь предоставляет