Мост к людям - Савва Евсеевич Голованивский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И как это прекрасно, что в полноте своей мудрой зрелости поэт, уже не прячась за прозрачную ширму созданного им образа, откровенно, от своего собственного имени, отвечает на собственный призыв:
Я слышу.
Я иду.
1977
Перевод К. Григорьева.
ЛЕКАРСТВО СПАСИТЕЛЬНОЙ ПАМЯТИ
Мы много пережили в борьбе за освобождение родной земли, не раз с глазу на глаз встречались со смертью. На наших руках умирали боевые товарищи, с которыми была связана наша жизнь, вся наша судьба. Мы встречались с картинами чудовищной разрухи и общечеловеческого горя, которое враг причинил многим народам и странам земли… Мы видели разрытые могилы Освенцима, Майданека и Бабьего Яра, и с тех пор эти святые места запечатлелись в наших сердцах, словно кровавые и незаживающие раны.
В первые дни мира казалось, что мы никогда не освободимся от ужаса увиденного и ни за что не забудем пережитого. Но после тяжелых испытаний и кровавых утрат на помощь человеку приходит время: оно лечит раны. Оно медленно отдаляет чудовищные подробности несчастья и оставляет в памяти только общий образ, только затуманенные очертания событий. Понемногу стираются черты изуродованных женщин и детей, и остается только память об ужасе самого явления — Освенцим, Треблинка, Майданек… Возможно, когда-нибудь эти страшные названия уже будут вызывать в представлении наших потомков только ужас, как перед апокалиптической бедой вообще, — они уже не будут понятиями, связанными с горами искалеченных человеческих тел, которыми стали эти места для нас, видевших лагеря смерти… Время затыкает человеку уши, и в стонах миллионов обреченных он слышит уже не отдельные звуки человеческих голосов, а только приглушенный гул встревоженного человеческого моря.
И тогда на бой с временем выходит великая сила — искусство.
Его призвание — будить совесть человечества и тогда, когда пройдут столетия: воспроизводить картины человеческих мук на бумаге или полотне с такой силой, чтобы, сколько будет существовать мир, грядущие поколения реально представляли себе не только масштабы разорения и разбоя, причиненных человечеству фашизмом, а и всю глубину ужаса, которым наполнил он сердце каждого отдельного человека. Это трудная задача не только с профессиональной точки зрения: всякое искусство воспроизведения нелегкая вещь. Оно трудное еще и тем, что художник должен пережить то, что пережили убитые и замученные миллионы, он должен проникнуть в сердца тех, кому пришлось испить горькую чашу до дна.
Но таков удел каждого современного художника. Тот, кто найдет в себе достаточно сил, станет для будущих поколений призывом, стоном нашего поколения и никогда не умрет.
Приходится признать: современное искусство еще этой задачи не выполнило. Некоторые художники мотивируют свою медлительность тем, что, мол, «большое видится на расстоянии» и поэтому, дескать, должно пройти время, нужно отойти от событий, чтобы по-настоящему увидеть их и как следует прочувствовать. Апеллируя ко времени, такие художники пренебрегают основной задачей искусства — бороться с временем, не давать возможности человеку забыть то, что он должен всегда помнить. Другие принимаются выполнять это задание немедленно, даже предупреждая события, как это сделал Дж. Пристли, написав роман о конце войны еще до того, как она на самом деле закончилась. В обоих случаях результат один: избегая болезненной темы, чтобы снова не переживать тяжелых событий, или хватаясь за нее сгоряча, чтобы, чего доброго, не забыть подробностей, мировое искусство пока что только пробует выполнить свою новейшую миссию — напомнить об ужасном прошлом, чтобы избежать в будущем мировых катастроф.
Но вот мы наконец имеем и одну вполне удачную попытку. Это альбом рисунков Зиновия Толкачева «Цветы Освенцима» и «Майданек». Об этих рисунках с увлечением пишут газеты и журналы многих стран.
Произведения Толкачева не иллюстрации к книге кровавых событий, не плакаты с прямым и откровенным призывом. Они — сама жизнь. Эти картины не документы к обвинительному акту, а живые свидетели обвинения. Каждая из них взывает к совести человечества, словно живая жертва, которой еще только угрожает неизбежная смерть.
Толкачев не преувеличивает увиденного и не обращается к натуралистическим подробностям, чтобы произвести более сильное впечатление.
Верность правде реальности — вот молчаливый девиз художника.
Пересказать сюжеты этих картин Толкачева невозможно, ибо о каждом рисунке можно написать большой рассказ. Целый мир открывается за листом бумаги — с мечтой о будущем, с болью за настоящее, со всей глубиной переживаний, на которую только способен человек.
Вот один из рисунков — он называется «Птицы улетели». На рисунке группа подростков за колючей проволокой. Они смотрят в небо, и хотя на картине нет птиц, вы по выражениям лиц этих обреченных детей видите, что улетают птицы и вместе с ними последняя надежда. Птицы… Только им беспрепятственно позволено парить над Освенцимом и Майданеком… Появляясь, они приносили сюда мечту о свободе, воспоминания об огромном мире, который для этих детей перестал существовать с момента, когда их бросили в этот земной ад. Птицы были вестниками свободы, посланцами надежды, и, глядя на них, дети, наверное, не раз чувствовали в сердцах горячий прилив надежды на освобождение…
Но наступила осень, и они улетели. Они подались в теплые края, а дети остались за колючей проволокой, одинокие, голодные, обреченные…
Сколько тоски и боли в застывших движениях несчастных подростков! Сколько взрослого понимания трагической безысходности в детских глазах и прощальных взглядах!
Вот другой рисунок — «Игра в рай». За колючей проволокой, взявшись за руки, дети кружатся, бегают друг за другом. Им лет по десять, но они уже не дети. И только болезненная, лихорадочная фантазия помогает им выдумать маленькое счастье и реально представить его себе.
В этой наивной игре — целый мир, в который с поразительной глубиной проник художник. Страстное стремление обреченного человека к счастью, к свободному мышлению и к свободе вообще — вот идея этого произведения.
Можно описать многие рисунки из двух альбомов, и почти во всех удивительное проникновение в психологию, душу и разум людей. Вероятно, найдутся «знатоки», которые обвинят Толкачева и в неточности пропорций, и в других смертных грехах… Их не замечает зритель, которому дороги те, кто стал невинной жертвой неслыханной жестокости. Глаза застилает горький туман, и человек холодеет перед глубиной раскрытой драмы. В таком состоянии никто не в силах увидеть мелкие профессиональные просчеты, если они даже и есть.
Живопись знает много жанров и форм. Можно рисовать пейзажи родной природы и этим проявлять к ней свою любовь; можно обращаться к отечественной истории, утверждая ее как предтечу современного; можно рисовать букеты цветов и этим проявлять свое понимание красоты… Толкачева
