Мост к людям - Савва Евсеевич Голованивский

волнует иное. Он изображает страшную действительность и при этом отваживается смотреть ей прямо в глаза. Поэтому картины его представляют собой такое точное отображение реальности, каким бывает только последнее отражение убийцы в глазах убитого. Замученные и погубленные жертвы Освенцима и Майданека вырываются из полотен художника. Кажется, вот-вот вломятся они в зал Международного трибунала, и тогда не нужно будет ни прокуроров, ни защитников: искусство будет обвинять с такой силой, с какой не в состоянии сделать этого даже сама жизнь.

«Если вы не видели Гиммлера, посмотрите на картины Толкачева — и вы поймете, что он сотворил» — так писала польская газета «Одродженне».

Это не искусство утверждения или отрицания — это искусство активного действия. Оно заставляет человека трепетать от гнева и восставать против зла и несправедливости; оно заставляет забыть о том, что это искусство, и дает возможность услышать реальный голос жертвы и стремление к борьбе.

У нас много спорят о мере тенденциозности в искусстве. За эту тенденциозность кое-кто пытается осуждать Толкачева. Но его стремление к истине и справедливости было органической потребностью художника: оно — крик его героев, живых и мертвых. Тенденциозны ли они? Еще бы! Кто вправе требовать, чтобы жертвы Майданека и Освенцима не высказывали вслух своей ненависти к убийцам? Если Толкачев мог им дать голос, то только ради того, чтобы они кричали о своей ненависти и призывали к мести.

В мировой литературе есть книга, утверждающая чувство ненависти к врагу, — «Тиль Уленшпигель». В этой книге в одной из любовных сцен автор заставляет героя говорить о ней. Почти общими фразами обращается Уленшпигель к девушке, которой хочет овладеть… И это не звучит фальшиво, потому что глубина его ненависти такова, что, заглянув в эту пропасть, и читатель преисполняется чувством героя.

Пепел Клааса стучит в сердце Уленшпигеля; пепел миллионов Клаасов, сожженных в печах Освенцима и Майданека, стучит в сердца современных художников. Человечество окончило войну полной победой — искусство начало и продолжает эту войну.

— Когда же наступит мир? — спросили Уленшпигеля.

И он ответил:

«Мир наступит тогда, когда в садах Фландрии вместо яблок, слив и вишен на каждой ветке будет висеть по испанцу».

Так отвечал воин.

Если поставить этот вопрос художнику, то он должен иначе ответить:

— В искусстве мир не должен наступить никогда. Потому что нынешнее его призвание — напоминать людям о горе и беде, которые постигли мир в наше время, не позволять успокаиваться, человеческой памяти, заставлять стоять на страже и никогда не забывать о том, что неправда всегда имеет тенденцию разливаться морями крови, если не бороться с ней постоянно и всегда и если не убивать ее в зародыше.

А ЧЕРЕЗ ЧЕТВЕРТЬ СТОЛЕТИЯ…

…тот же Зиновий Толкачев снова поразил нас мужеством и верностью своему творческому долгу. Речь идет о большой выставке картин на темы произведений Шолом-Алейхема.

В начале сорок первого года я уже видел эту выставку. Еще тогда она меня поразила глубиной художественного проникновения во внутренний мир простого человека и силой трогательной любви к трудовым людям вообще. На картинах были изображены персонажи и коллизии, взятые из произведений великого еврейского писателя, но ни одно из этих произведений не казалось иллюстрацией — все они жили собственной, совершенно самостоятельной жизнью и были начисто лишены бескрылой подчиненности своему литературному образцу, как бывает даже в лучших рисунках иллюстративного жанра, когда художник старается лишь объяснить и помочь увидеть прочитанное. Нет, это были художественные акты собственного видения мира и личного отношения к человеческим драмам и комедиям, ставшие под влиянием Толкачева самостоятельным художественным ответом на те же вопросы, которые несколько десятилетий тому назад волновали Шолом-Алейхема.

Картины эти были выставлены перед самым началом войны. Как только грянули первые бомбежки Киева, художник ушел на фронт, чтобы воевать с оружием в руках, а его полотна остались на стенах Клуба писателей в опустевшем Киеве.

Нетрудно представить себе, что с ними произошло. Падкие до чужого добра гитлеровцы вывезли из оккупированных стран немало художественных ценностей. Но вряд ли они стали вывозить картины с этой выставки, несмотря на то что значительность их, несомненно, была ясна даже палачам. Ведь на этих картинах были изображены евреи — больше чем достаточно для того, чтобы всей выставке Зиновия Толкачева оккупанты уготовили свой Бабий Яр. Во всяком случае, оставалось мало надежд на то, что хоть отдельные полотна или рисунки случайно уцелеют…

Опасения оправдались. Многие картины, украденные оккупантами на советской земле, вернулись после победы над фашизмом к своим истинным хозяевам и заняли прежние места на стенах народных музеев. Нашлось и немало полотен, принадлежавших частным лицам, в том числе и художникам. Однако ни один рисунок Толкачева не вернулся в его мастерскую, и, как мы уже отмечали, вполне понятно — почему…

Но художник пришел с войны цел и невредим. В своей солдатской сумке он принес домой потрясающую серию рисунков о Майданеке и Освенциме, которая теперь стала известной не только в нашей стране, но и далеко за ее пределами.

И вот минуло четверть столетия, и мы снова на выставке, и на стенах висят уже знакомые нам по сорок первому году полотна и рисунки на темы Шолом-Алейхема, как бы воскресшие из небытия. Та же талантливая кисть, те же сцены и лица. Те же размеры картин и тот же оригинальный колорит. Знакомая добрая улыбка и трогательная любовь к простому человеку — искренняя, лишенная даже слабой тени превосходства или милостивой снисходительности. Та же выставка, которую мы видели двадцать пять лет тому назад, но, словно разрушенный мир, снова восставшая из пепла.

История искусства знает не один пример, когда художник повторял свое полотно, создавая новый вариант собственного произведения. Во всех известных случаях в природе существовал оригинал и повторял его автор, как правило, с чисто коммерческой целью. Но, мне кажется, не было такого случая, когда художник повторил бы целый период своей творческой жизни, ушедший безвозвратно, как и сама жизнь. Но если представить себе, что речь идет не об одной и не о пяти, а о многих десятках картин, то сам факт их пересоздания это настоящий подвиг. Такой труд к тому же не мог быть совершен с житейскими целями: тот, кто живет материальными интересами «сегодняшнего дня», не станет искать практической пользы во вчерашнем.

Нет, для того чтобы в таком огромном масштабе снова создать то, что художник уже когда-то создавал, необходимо властное духовное веление, куда более сильное, чем какие бы то ни было практические интересы. И еще одно: такое пересоздание возможно только в случае, если образы и нравственные идеи,