Мост к людям - Савва Евсеевич Голованивский

меня читатель в неискренности, если в статье, посвященной другой статье, я не упомяну о собственном стихотворении, которое стало первым поводом для ее написания? Я должен это сделать, хотя оправдываться или даже объясняться после сказанного выше у меня, кажется, нет причин. И я не стану этого делать еще и потому, что в связи с цитированием этого стихотворения в статье Я. Гордина возникает более важный вопрос.

Его можно сформулировать так: имеет ли моральное право критик осуждать или даже только анализировать переводное произведение, умалчивая о том, что существует оригинал и цитируемое является переводом? Этот вопрос мне представляется особо важным потому, что с подобным умалчиванием я уже встречался не раз и во многих случаях автор оказывался обвиненным в том, что фактически являлось результатом или переводческого неумения, или, наоборот, слишком яркой художественной индивидуальности переводчика и своеобразия его трактовки мысли и образов автора.

Это, конечно, чаще всего касается стихов, что, в частности, можно ярко иллюстрировать и вышеприведенным отрывком из оды Горация в таких непохожих переводах Пушкина, Фета и Пастернака.

И сам собой напрашивается вопрос: имели бы мы точное представление о саморазоблачительных строках Горация, если бы судили о них лишь по переводу последнего? Конечно, нет. Но мог ли такой яркий и своеобразный поэт перевести стихи другого поэта, не оставив на них следа яркости собственного своеобразия? Конечно, тоже нет.

Рядовой читатель не имеет ни времени, ни возможности сопоставлять переводной текст с текстом оригинала. Но критик это обязан делать — ну хотя бы для того, чтобы не попасть впросак, обвиняя автора в том, в чем тот не повинен.

Повторяю: все это я говорю не для самооправдания. Скажу даже больше: в моем стихотворении о поведении Горация сказано куда резче, чем в переводе, и если бы Я. Гордин заглянул в оригинал, у него было бы больше материала для обвинительных филиппик — употребляю его же выражение.

Имел ли я право истолковывать признания Горация так, как я их истолковал? Думаю, имел. Ну, скажем, потому, что, хотя представление о воинском долге получил в иную эпоху и на иной войне, я не виновен в том, что оно стало частью моего сознания именно таким, каким оно стало. Да и можно ли здесь вообще говорить о вине — ведь даже две тысячи лет тому назад, став вельможей и отказавшись от своих убеждений, недавний беглец Гораций не скрыл от людей болезненных мук своей совести.

Но не в том ли и величие Горация, что, как у всякого истинного художника, правда не могла не всплыть, даже если он стыдился ее, ибо таков настоящий художник и такова жизненная правда.

Конечно, «взаимоотношения писателя и исторического лица не есть личное дело писателя». Но это справедливо, как мне кажется, лишь для случаев, когда сам писатель не есть «лицо», то есть не является самостоятельно мыслящей личностью. Ну а если это Фейхтвангер или Томас Манн, не говоря уж о Пушкине? Фейхтвангер, например, написал свою известную трагедию «Джулия Фарнезе», в которой что ни персонаж, то историческое лицо, а между тем весь сюжет, а значит, и каждый поступок вымышлены. И сделал он это, как мне кажется, с сугубо «личной» целью — разрешить волновавшую его в годы молодости «модную» тогда проблему соотношения искусства и действительности. С точки зрения историка такое своеволие художника похоже на произвол и является смертным грехом, но, по мнению писателя, вымышляющего факты, но остающегося верным социально-исторической атмосфере, которую он использует для решения современных задач, такое обращение с историей совершенно правомерно. Что же, с ним нельзя не согласиться. Произведение на историческую тему вообще-то имеет смысл лишь тогда, когда оно служит решению актуальных задач — иначе оно явится лишь более или менее живописной иллюстрацией к историческому эпизоду, который будет и доходчивее, и достовернее, если историк его опишет своим языком. Доказательством являются многочисленные романы и самого Фейхтвангера, и Томаса Манна, которые весь мир признал антифашистскими, хотя в основе их лежал исторический материал.

Так стоит ли теоретически определять «границу авторского своеволия» и пугать «степенью ответственности писателя перед историческим героем и читателем», если кроме истории существует еще и современность, которой он, главным образом, и призван служить?

Перевод автора.

ПЕСТРЫЕ ЗАМЕТКИ

1. ЧУДО

Сегодня со мной произошел странный случай.

Я стоял у окна большой гостиницы и смотрел вниз, на серую, еще не заснеженную улицу. Было начало декабря, на дворе холодно и ветрено.

По ту сторону улицы, на тротуаре, люди куда-то торопились, пряча раскрасневшиеся от холода лица в меховые воротники. Мчались такси, и из их глушителей вырывались длинные струи дыма, словно из ноздрей лихих коней.

На душе было грустно — кто знает почему.

Я касался лбом холодного стекла. Было приятно ни о чем не думать и чувствовать, как по всему телу расплывается наружный холодок… Не знаю, много ли прошло времени, а я все смотрел на улицу, покрытую серым пологом реденькой снежной пороши. Почему мы иногда относимся с таким непонятным предубеждением к этому сладкому ощущению, охватывающему человека, когда он вдруг загрустит, на миг отстранится от окружающей суеты и почти физически начинает чувствовать, как сладкая истома овладевает сознанием?

Позади что-то скрипнуло. Я оглянулся, но в комнату никто не вошел. Наверное, почудилось.

Когда я снова возвратился к окну, то чуть не замер от удивления. Немного ниже того места, к которому я только что прикасался лбом, виднелось большое расплывчатое пятно от моего дыхания, а поперек всего пятна отчетливая прозрачная надпись: «Люба».

Странно — откуда она взялась?! Надпись была такая четкая, будто ее только что вывели пальцем на матовом тумане, покрывшем стекло, — возможно, именно в тот момент, когда я отвернулся от окна, чтобы посмотреть, что там скрипнуло. Но, кроме меня, в комнате никого не было. Пораженный, я начал перебирать в памяти имена знакомых — среди них не было ни одной Любы!

Да что ж это такое?! Может быть, мне померещилось?

Я опустился на диван и, крайне удивленный, сидел, не отрывая взгляда от окна. Наконец догадался: конечно же таинственное имя кто-то написал на окне задолго до того, как я здесь поселился! Наверное, так же, как я, стоял кто-то у окна и смотрел на суетливую улицу. Его теплое дыхание затуманивало холодное окно… И, может быть, охваченный каким-то глубоким чувством или неясным воспоминанием, он вывел пальцем на затуманенном дыханием окне эти большие, почти детские буквы — возможно, имя любимой, а может, и просто чем-то милое имя…

Прошло время, капельки загустевшего дыхания