Моё настоящее имя. Истории с биографией - Людмила Евгеньевна Улицкая

В ноябре 2020-го Сергей Бархин умер. Мало кто из современников-художников оставил после себя такое огромное наследство.

Лёля Мурина

…Ну вот, в кругу моего общения я оказалась теперь самой старшей. С Лёлей Муриной мы познакомились в Судаке, в доме Бруни на Восточном шоссе. Тогда еще была жива “НК” – Нина Константиновна Бруни, она еще не потеряла ногу под автобусом, а бодро скакала по окрестным холмам в поисках каперсов. И вела им счет. Лёле в те годы было чуть больше сорока, а я была молодая мамаша двухлетнего ребенка. Компания в тот сезон, впрочем, как и всегда в этом доме и около него, была прекрасная: взрослые, дети и младенцы жили дружной коммуной. Кто-то шел на рынок за продуктами, кто-то готовил обед, а кто-то пас бултыхающихся в море детей. Раннее лето, море, дружеские застолья после укладки детей, крымский портвейн, легкий флирт и тяжелые романы – таков был пейзаж тогдашнего лета. Лёля занимала промежуточное положение: для Нины Константиновны она тоже была младшей, для нас – старшей. Но в старшинстве ее была замечательная нота равенства. Думаю, дело было в том, что ее не биологический, а истинный возраст до самой смерти был молодым.

В тот год мы гуляли по окрестностям и собирали каперсы, лежали на берегу моря в бухте, где тогда никого, кроме нас и наших детей, не было. О ее таланте искусствоведа, то есть об умении смотреть на картины и видеть то, что таким людям, как я, не показывают, я узнала гораздо позже, когда и сама стала потихоньку осваивать эту азбуку. Тогда же мне в руки попали и кое-какие ее книги. Я помню, как я была изумлена, обнаружив, что Лёля, почти подруга, смеющаяся, с глазами редкой синевы, оказалась мощным профессионалом, и спектр ее интересов невероятный – от Ван Гога до Краснопевцева, от Матвеева до Лентулова.

Последний раз я была у нее за месяц до смерти. Оказалась на Никитской, решила забежать. Лёля была единственной из всех моих знакомых, любившая неожиданных гостей. Я это не придумала, это она мне сама говорила. Квартира старая, московская, каких немного осталось в городе.

Сидели на кухне, дверь в комнату Володи, погибшего Лёлиного сына, была открыта. Смерть младшего сына была самым большим несчастьем ее жизни. Нет у людей большего горя, чем незаконное, нарушающее мировой ход событие, такое как смерть ребенка. Пока мы сидели, пришел Володин сын Миша, и я чуть не задохнулась: он был в точности отец! Я не видела никогда такого фамильного сходства.

И еще важное – Лёля умела радоваться. Это дарование не всякому дано. Радостью была для нее и ее профессия: она действительно очень любила тех художников, которыми занималась. А ряд этих художников сам по себе примечательный: Лентулов и Вейсберг, Чекрыгин и Сезанн. Я думаю, что она сейчас в таком месте, где много того самого, с чего рисуют картины…

Ира Уварова

Ведь ясно было, что она уходит, – и все равно полная неожиданность, невозможность, оторван кусок жизни. Был Никита (Шкловский). Через бессвязность его речи проклевывается мысль, мне вполне близкая: что человеческое “я” – одна из самых больших иллюзий. И когда-то и где-то это будет исправлено, и будем мы единым организмом Homo sapiens. И в ноосфере будет плавать этот великий текст человека…

Поздней осенью Ира попросила меня посмотреть на могиле Юлика (Даниэля), есть ли там для нее место. Я поехала и отчиталась: место есть. И теперь оно понадобится. Там стоит памятник Юлику, сделанный Иогансоном, он мне не нравится. Я бы снесла его и поставила новый, не манерный, а сдержанный. Но он нравился Ире. Значит, пусть стоит. А ей только надпись. Всю неделю я собиралась к ней ехать, но не доехала. Еще сегодня утром договорились, что приеду. А потом образовались какие-то дела, я позвонила, сказала, что приду во второй половине дня… Всё. Некуда ехать.

В моем телефоне остались фотографии от последнего ее посещения, 24 ноября, кажется. Все отснято: она, ее постель, изголовье, изножье, весь ее алтарь из игрушек и ангелочков. Нет, кажется, это фотографии предпоследнего моего визита…

Перед теми, кто умер, – новая картина, захватывающая, может, и мучительная, но скорее очень важная и интересная, и вместо мира вопросов – мир ответов (так мне представляется или так мне хотелось бы), а для тех, кто еще жив, полностью меняется конфигурация жизни, большая дыра, которая никогда ничем не будет заполнена. Или заполнится когда-нибудь? На стене висят два ангелочка, которые Ира мне подарила в мой последний к ней приезд. С кошками… У Иры всегда были особые взаимоотношения с кошками.

Последнее время она лежала, обложенная книгами со всех сторон, а сегодня я даже не могу вспомнить, что это были за книги. Точно – одна Юликова. Разговаривала с Машей Уваровой. Кажется, произойдет процесс передачи, как было после смерти Ирины Ильиничны Эренбург – когда я сблизилась с Ирой Щипачевой. Минуя родителей – к внукам. Очень все это тяжело. Я думаю об Ириных записных книжках последнего времени – не пропали бы!

Главное ощущение – той прозрачной, полупрозрачной стены, “тусклого стекла”, через которое видим только очертания посмертного будущего, которое будущим нельзя назвать, потому что это и есть подлинная реальность. Но слова здесь кончаются. Только область смутных, не поддающихся пересказу ощущений, предчувствий, сновидческих теней. Помню важнейший в жизни сон с Ириным участием. Я стою в проходной комнате в их квартире на Соколе, в обнимку с Ирой. Она тянется к моей шее, и я понимаю, что она хочет попить моей крови. Но ей для этого нужно мое согласие, она его просит – бессловесно. Я согласия не даю. Я потом долго этот сон переживала. Я знала всегда, что Ира ведьминской породы, ее молдаванская бабка была ведьмой. Ира рассказывала когда-то. Но она, зная о своей особой природе, ее укрощала и не давала проявиться. И это была, кажется, победа ее жизни. Она не приносила вреда людям, хотя такая способность у нее была. Она знала, что я это знаю. И было еще несколько смутных эпизодов, когда я видела эти ее способности. Один затуманен, но постараюсь вспомнить. А может, она не хочет, чтобы я это помнила, и забрала этот кусок моих воспоминаний с собой.

Мы познакомились с Ирой году в 1980-м, когда я работала в Еврейском театре. Кто ее пригласил, не помню, но