Моё настоящее имя. Истории с биографией - Людмила Евгеньевна Улицкая

плохие голоса, кое-какие музыканты, зыбкая режиссура. А наш педагог уже переводил английские тексты на идиш.

И тут появился Сергей Бархин… Вообще, все, что написано до этого момента, написано ради этих слов: “И тут появился Сергей Бархин…”

В этот самый момент я поняла, что всё вокруг туфта и самозванство. И я лично – в первую очередь.

Оставим в стороне тот факт, что внешне Сергей Бархин был великолепен: элегантен, свободен и независим. Он был аристократически прост, но устанавливал такую дистанцию, что ни одна шавка – ни сверху, ни снизу – ни могла на него гавкнуть. На женщин он смотрел приветливым глазом, с живым пониманием и одобрением, но без тени театрального потребительства. Он говорил ясным и точным языком. Думал, прежде чем ответить, совершенно не торопился и рисовал карандашиком очень простые геометрические фигуры…

Словом, он мне так понравился, что не будь я в то время безнадежно влюблена в моего будущего мужа, непременно влюбилась бы в него. Но две безнадежных любви одновременно даже я, самозваный завлит еврейского театра, не потянула бы… Впрочем, в отношении Сергея я испытывала большее, чем влюбленность, – творческое вдохновение!

Вот он, профи! Маэстро! Супер! – я догадалась об этом с первого взгляда, и мое предчувствие меня не обмануло.

Теперь немного о Тевье-Молочнике. Постановок этой пьесы было бессчетное количество. О многих я читала, но видела три: фильм “Скрипач на крыше” с Тополем в главной роли, наш, в постановке Камерного еврейского музыкального театра; “Тэвье из Анатэвки” с Яковом Явно в главной роли, в постановке Юрия Шерлинга; и позднее спектакль “Поминальная молитва” в Ленкоме в постановке Марка Захарова.

Про американский мюзикл что и говорить: местечковый материал вознесен на предельную высоту. Он равен Шолом-Алейхему, а в чем-то и превосходит литературный первоисточник: компактнее, элегантнее, лаконичней.

“Поминальная молитва” показалась мне ужасным позором: трагедия еврейского местечка завершается пошлейшим еврейским анекдотом “выехайте-выехаем” – Горин в своей пьесе подверстал к Тевье-Молочнику слабенький рассказик и завершил это шаткое драматургическое сооружение колокольным звоном православного христианства. Кто там был художником на спектакле, не помню, но на Марка Захарова я обиделась на всю жизнь.

И, наконец, наш Тевье, которого сделал не Юрий Шерлинг, режиссер, не Яков Явно, наш премьер, а именно Сергей Бархин, художник-постановщик. Конечно, это случай редкий и исключительный, когда художественное решение спектакля таково, что остальным делать почти нечего. До этой работы я и не знала, что так бывает: формулу спектакля дает художник. Это не декорация и костюмы. Это – метафизика.

Шолом-Алейхем рассказывает в “Тевье-Молочнике” о выселении евреев из местечка, которое находится вне черты оседлости. О конце Анатэвки. Шолом-Алейхем так и не узнал, что “окончательное решение” судьбы еврейских местечек наступит позже, во время Второй мировой войны. А Сергей Бархин это уже знал. Поэтому рассказ Бархина, сконструированный им из десятка шестов и ста метров театрального холста, – рассказ об изгнании еврейского народа из мира, а не из Полтавской губернии. И это не Исход из Египта, когда евреи вышли для завоевания в конечном итоге Земли обетованной. Это изгнание окончательное. Это крушение не только еврейского мира, но и опустошение мира, ими оставленного. Бархин создал художественный образ, который оказался более значительным, чем исходный литературный материал.

Как это ему удалось?

Сцена с трех сторон ограничена шестами, на которых висят три слоя полотнищ: верхний пурпурный, средний червленый, нижний лазоревый. Откуда такие экзотические цвета? Из Библии. Это цвета покровов Скинии Завета, как она описана в книге… Эти полотнища, одежда сцены, превращаются в одежду актеров. В конце первого акта евреи сдергивают верхние пурпурные полотнища, надевают их поверх драных лапсердаков и ветхих рубах и, преображаясь из молочников, мясников и портных в жрецов и пророков, исполняют субботнюю молитву.

Второй акт заканчивается сценой погрома. Последний музыкальный номер – поминальная молитва о погибших. Актеры стягивают с шестов следующий слой занавесей и покидают сцену в длинных облачениях.

И, наконец, финал: жителей Анатэвки выселяют. Актеры мечутся по сцене, собирая бедные пожитки. Звучит финальный хор: А где половичок? А сковородка? Не забыли ли подушку? А где веревочка?

Текст вполне комический. Но с колосников в это время спускается лестница. Евреи стягивают с шестов последний слой занавесей, надевают их на себя как длинные плащи, тянущиеся за каждым по земле, и, нагруженные детьми, узлами и сковородками, уходят по лестнице в небо.

Звучит чуть вихлявая еврейская скрипочка – все еще про половичок и про сковородку, а по спине пробегают мурашки. Народ покидает землю. И земля остается пустой. Только частокол оголенных шестов. Пустая сцена покинутого мира.

Эти мурашки, озноб искусства, принадлежат не Шолом-Алейхему и не Юрию Шерлингу. Они – от Сергея Бархина.

Вот тогда-то я и узнала, что́ может сделать в театре художник.

Вскоре я ушла из театра, и несколько лет мы с Бархиным не встречались. Видела несколько спектаклей, в которых он был художником-постановщиком. Всегда радовалась и удивлялась тому, как это ему удается всегда идти в свою собственную сторону. Он сказал по этому поводу замечательную фразу: “Понимаешь, когда люди идут за грибами, обычно все идут в одну сторону, а я знаю, что можно идти и в другую. Там тоже есть грибы, может, не белые, так шампиньоны…”

Однако шампиньоны Сергея Бархина – особые. И эту особенность я остро чувствую, потому что я, в определенном смысле, человек со стороны в литературном мире. Вроде я и писатель, но не обучена гуманитарным наукам. Зато я, кроме математики и физики, изучала естественные – гистологию, биохимию, – и устройство моих мозгов несколько иное, чем у гуманитария.

Сергей Бархин – архитектор по образованию, и, хотя его учили рисованию и живописи, да и дарования его совершенно замечательные, в голове его проработана геометрия, строительное дело со всякими сопроматами, инженерными науками, то есть имеется нечто свыше художественного подхода. И я всегда чувствую присутствие конструктора и строителя в сценографии Бархина. Одна из работ последних лет – опера “Набукко” в Большом театре. Грандиозное строение, материалом которого оказываются те самые еврейские буквы, которые так упорно мне не давались. Библейская история, униженная до оперного либретто, волей художника снова поднимается на ее высший уровень. Мощная музыка Верди, особенно в его замечательных хорах, усиливается тайной древнего алфавита. Это способность к двойному зрению, которую сообщает Бархину его архитектурная выучка.

Последняя выставка Сергея Бархина состоялась в Бахрушинском музее в 2019 году. В конце июля 2020 года Бахрушинский музей получил в дар от художника последние книги издательства “Близнецы”, созданного им совместно с его сестрой. Это книги “Король