Знак убийцы - Вероника Руа

— Что вы имеете в виду?

Профессор Флорю досадливо поморщился. Не слишком ли много он сказал? Потом безнадежно махнул рукой;

— Может, это из-за возраста… Он благожелательно относился к некоторым довольно спорным теориям…

— Это я понял вчера, во время панихиды по Хо Ван Кеану.

— Его тоже не миновал этот возврат к мистическому пылу… Я не понимаю этого, и, хотя дожил до семидесяти четырех лет и знаю, что долго не протяну, я не стану верить в Бога из-за такой малости!

— Мишеля осуждали за подобные суждения?

— О нет! Коллектив «Мюзеума» весьма терпим.

— Однако я слышал этого типа… Эрика Годовски…

Профессор Флорю широко раскрыл глаза;

— Годовски! Это настоящий анархист! Возможно, он сведущ в науке, но что касается человека — здесь он доверия не внушает! — В глазах профессора Флорю сверкнул хитрый огонек, он склонился к Питеру Осмонду. — Если хотите, я дам вам совет; избегайте его! — проговорил старик, сделав недвусмысленный жест своей деформированной артритом рукой: — Метлой его!

Они выпили еще по чашечке кофе с коньяком.

Возвращаясь к себе, Питер Осмонд заметил в коридоре Иоганна Кирхера: стоя на коленях на полу, он просматривал кипу старых журналов. Потом сложил их в папку, которую отодвинул в сторону, поднялся, изящным жестом стряхнул пыль с брюк и открыл шкаф. Странный человек, подумал Осмонд. Только что четырьмя этажами ниже совершено убийство, а он уже занимается своими делами, словно ничего не случилось…

А ему, Питеру Осмонду, остается признать, что его миссия завершена. Больше нет никакого конкретного дела, на которое он мог бы направить свою неистощимую энергию. Эта перспектива приводила его чуть ли не в ярость. Но чтобы со всем покончить, он должен действовать по порядку. Сделать все дела, одно за другим. Он собирался провести свое расследование событий, с научной точки зрения.

Территория «Мюзеума» не ограничивалась внушительными зданиями, фасады которых смотрели на Ботанический сад и зверинец. Некоторые кабинеты и лаборатории находились за улицей Бюффон, рассеянные в переплетении улочек и тупиков вплоть до района полной застройки.

Именно в этом отдаленном уголке находилась лаборатория Эрика Годовски, в увенчанном куполом строении из черного камня, достойном фильма ужасов; дверь с облупившейся краской обрамляли две греческие колонны; на ригеле[48] — бюст какого-то забытого ученого. Увитый плющом фасад делал здание еще более угрожающим, зловещим. Внутри все было обветшалым, мрачным и полуразвалившимся. Осмонд постучал в дверь кабинета. Сухой и властный голос предложил ему войти.

Годовски, как всегда одетый в черное, важно восседал среди множества птичьих скелетов, заполнивших все четыре угла комнаты в какой-то пляске смерти, словно готовые взлететь. Осмонд не смог удержаться оттого, чтобы не провести параллель между ними и человеком с живыми глазами и густой всклокоченной бородой, агрессивным и нервозным, который был перед ним.

— Добрый день, профессор Осмонд. А я думал, что это снова полиция…

— Я хотел бы задать вам два-три вопроса.

— И вы гоже? По поводу смерти Делма? Я к этому непричастен. Хотя алиби у меня нет.

— Я не обвиняю вас, Годовски.

Годовски успокоился и вымучил улыбку.

— Наконец хоть кто-нибудь верит в мою невиновность!

— Я этого отнюдь не сказал.

— Я думал, что стал монстром. Воплощением антихриста!

— Я просто хочу узнать, в чем вы упрекали Мишеля Делма.

Осмонд стоял перед письменным столом Годовски, скрестив руки, широко расставив ноги. Вокруг них в беспорядке громоздились горы книг. На стене Осмонд заметил постер с портретом поэта Антонина Арто.[49] Годовски повернулся в своем кресле и с задумчивым видом погладил бороду.

— Я ничего не имел лично против него. Меня возмущало то, что он поддерживал. Все эти ученые, которые крутятся вокруг Научного общества, их споры вокруг духовности, эволюционной направленности, вся эта тарабарщина…

— Каждый волен думать так, как он считает нужным.

— Но не проповедовать нелепости. Как эта святоша Доране Эмбер, с позволения сказать… Послушать ее, так можно было бы поверить, что эволюция имеет единственную цель: закончиться ее пупком.

Осмонд почувствовал, как его охватывает гнев. Этот псих решительно не прилагал ни малейших усилий, чтобы вызвать симпатию к себе. Он стиснул кулак.

— Уж не дойдете ли вы до того, что заявите, будто Мишель Делма не был ученым, достойным уважения?

— Я никогда этого не говорил. Я упрекал его за слишком осмотрительную позицию в спорах о религии. Ученые должны быть нейтральны. Им надлежит заставлять уважать принцип светского мировоззрения. И религии нет места ни в «Мюзеуме», ни в любом другом центре научных исследований. В конечном счете это не наше дело.

— Вы не можете запретить человеку иметь философские убеждения, даже если вам они не нравятся.

— Согласен с вами, но он не имеет права отражать их в своей научной работе. Это запрещено! Наука не должна принимать это в расчет! Те, кто совершает эту ошибку, должны быть навсегда отлучены от научного сообщества!

Взгляд Годовски метал молнии. Никогда Питер Осмонд не встречал такой ненависти к коллеге. Это далеко выходило за рамки простого нейтралитета. Он даже подумал, уж не безумен ли орнитолог.

— Годовски, вы зашли слишком далеко. Вы должны быть объективны. Мишель Делма был большой ученый, и не важно, какие вероучения он поддерживал в конце своей жизни. Вспомните Теодора Моно: он не делал тайны из своих духовных убеждений, но его научные работы общепризнанны.

Годовски зло рассмеялся. Угрожающе потряс указательным пальцем.

— Проблема, профессор Осмонд, заключается в том, что, идя за ними, возможно безотчетно, другие воспользовались ими, чтобы выдвинуть идеи, еще более опасные. Хотите доказательство? — Годовски взял газету, развернул ее и громко прочел; — «Можно с уверенностью сказать, что теория Дарвина об эволюции поставлена под вопрос многими учеными. Она должна быть подвергнута тщательному пересмотру. Не исключено, что Дарвин полностью ошибся в своей теории процесса естественного отбора. Теория эволюции недостаточно подкреплена доказательствами. И следовательно, если рассматривать дарвинизм как одну из форм веры, почему мы должны исключать из школьных программ другие, такие же вероятные теории, программы, к примеру, религии?»

Годовски с торжествующим видом сложил газету. Осмонд был ошеломлен.

— Кто написал эту галиматью?

— Один французский биохимик. Ив Матиоле. Вчера он был назначен вместо Аниты Эльбер советником Комиссии по разработке школьных программ. Вам это ничего не напоминает, профессор Осмонд?

Осмонд покачал головой. Конечно, он уже слышал подобные аргументы в Соединенных Штатах. В одно мгновение он вспомнил о многочисленных научных спорах, в которых ему противостояли креационисты. В восьмидесятых годах, будучи еще молодым профессором Принстона, он давал показания в суде, опровергая тезисы Документального центра мироздания в Пасадене, известного центра научных исследований, созданного христианскими фундаменталистами. Пункт за пунктом он разоблачил тогда абсурдные тезисы одного псевдогеолога, который объяснял, как Всемирный потоп, этот миф Книги Бытия, сформировал земную кору десять миллионов лет назад. Он тогда убедил судью, процитировав отрывок из книги Генри Морриса, известного креациониста: «С точки зрения науки в Библии не может быть никаких ошибок. Наука — это знание, а Библия — книга, открывающая правду и конкретные знания обо всем, о чем она трактует. Библия — научная книга!» Судьи и публика с трудом сохранили серьезность. Тем более что этот труд «О множестве неопровержимых доказательств» был датирован 1974 годом! Тот, кто мог публиковать подобный вздор в конце двадцатого века, избавлял от излишней доверчивости тех, кто причислял себя к поборникам подобного рода теорий. Документальному центру мироздания было отказано в иске. И на следующий день Питер Осмонд стал в своей стране своего рода знаменитостью.

Но с приходом к власти республиканцев креационисты вновь возникли со своими шаткими теориями. Они исходили из простого положения: если мы живем при демократии, все мнения имеют право на существование. «Если сторонники Дарвина могут свободно преподавать в школе теорию эволюции, почему нам отказывают в праве учить другой теории, более близкой к положениям христианской веры?» Во время судебных заседаний они прибегали к букве американских принципов зашиты: «Я не говорю, что я прав, но поскольку мой противник не может доказать, что прав он, следовательно, я не ошибаюсь». Три дня Питер Осмонд сражался с этими псевдоучеными, которые пытались доказать, что человек, это чудо природы, не мог бы достичь такого совершенства без Божественного вмешательства. Он слишком совершенен, чтобы быть плодом случая: таковы были основные тезисы поборников «разумного замысла». Но Осмонду удалось убедить суд Пенсильвании, что ни один из этих тезисов не имеет ни малейшей научной ценности: нельзя претендовать на истинность того, что нужно доказывать. Кто мог наглядно доказать совершенство человека? Не существует доказательства его сложности. И даже если она была бы доказана, почему нужно признавать его божественным созданием? В силу какого научного закона? И в результате теория Дарвина одна осталась правдоподобной. Престиж «гиганта из Гарварда», как окрестила Осмонда «Нью-Йорк таймс», вырос еще больше.