Знак убийцы - Вероника Руа

— Вчера я сделал один barcoding[43] и хотел бы получить кое в чем подтверждение. Леопард недавно находился в «Мюзеуме» на лечении?

Алекс сразу же протянул Норберу список, тот просмотрел его.

— Да, на последней неделе он два дня находился пол наблюдением, а потом вернулся в свою клетку, — сказал он.

— И в чем состояло лечение?

— Ему назначили вакцину и заново сделали татуировку.

— Вы ничего не заметили необычного?

— Ничего особенного. Он казался немного нервным в последнее время, но это, возможно, из-за татуировки, она вызвала раздражение кожи.

— Okay. Это все, что я хотел узнать. Теперь, — добавил он, кивая Леопольдине, — мы уверены, что наркотики были не единственной причиной появления Алана в клетке.

Они вышли, оставив ошеломленного Норбера. Не каждый день один из самых крупных ученых мира приходит повидать лично вас, чтобы задать несколько абсурдных вопросов!

Отец Маньяни торопился закончить напряженный телефонный разговор;

— Я должен увидеть вас сегодня вечером… Да, это очень важно… Нет, по телефону невозможно… Это слишком опасно, не исключено, что нас прослушивают… Хорошо, я подойду через четверть часа…

Он быстро положил трубку; в лабораторию вошел Питер Осмонд. Американец бросил на священника недружелюбный взгляд и принялся разбирать свои записи. Марчелло Маньяни подошел к окну и оттянул пальцем свой римско-католический воротничок: было душно, снова надвигалась гроза. Блуждающим взглядом он обвел сад. Резкие порывы ветра побудили последних гуляк двинуться к выходам. Священник явно был огорчен холодностью своего коллеги.

— Ладно, я пошел. Приятного вечера, — сказал он, покашляв.

В ответ ему было глухое молчание.

Отец Маньяни схватил свой портфель.

— Если вы намереваетесь работать допоздна, Питер, — сказал он уже на пороге, — возможно, стоит закрыть дверь на ключ. Это более благоразумно.

Питер Осмонд обернулся: на лице священника он увидел тень беспокойства.

А Ботанический сад стал в это время ареной весьма любопытных ночных перемещений. Дородный служитель Церкви спешил в сторону административного корпуса, в то время как Леопольдина Девэр быстро и решительно миновала ворота на улице Кювье. Профессор Флорю, всегда покидающий «Мюзеум» последним, прихрамывая, шел по пустынным коридорам галереи ботаники, а два лейтенанта полиции — Вуазен и Коммерсон — с карманными фонариками в руках обменивались впечатлениями.

— А Годовски? Ты не находишь его несколько странным? — спросил Вуазен коллегу.

— Скорее нервозным. Видел бы ты его кабинет! Настоящий кавардак. Повсюду скелеты птиц. Этот парень просто чокнутый. Ему везде чудятся религиозные фанатики, вплоть до того, что он утверждает, будто Мишель Делма, директор «Мюзеума», своего рода озаренный, который скрывает свои истинные убеждения. А я думаю, что это сам Годовски — настоящий параноик. Но пока против него у нас нет никаких улик.

— А на время смерти Аниты Эльбер у него есть алиби?

— Говорит, был дома. Но нет ни одного свидетеля.

Эти слова были встречены зловещим молчанием. Лейтенант Вуазен постарался побыстрее нарушить тишину:

— А что он сказал по поводу Аниты Эльбер?

— Уверяет, что лично не был с ней знаком, поскольку они работали в разных концах «Мюзеума».

— А как он объясняет записку: «О. приехал в „Мюзеум“»?

— Никак. Понятия не имеет, почему именно она решила предупредить его о неожиданном и волнующем событии.

— Да, странно со стороны человека, которого он толком не знал. Кстати, что ты думаешь об этом американце?

— О Питере Осмонде? Годовски говорит, что он очень большой ученый.

— А ты что скажешь? — продолжил Вуазен свойственным ему шутливым тоном.

— Я просто констатирую, что странные события совпадают с его появлением в Париже, — ответил лейтенант Коммерсон, соблюдая строгий нейтралитет.

— Мы думаем одинаково, — заключил его собеседник тоном не столько озабоченным, сколько бесстрастным.

Алекс уже вешал свой синий комбинезон в шкафчик, как вдруг обратил внимание на странное возбуждение, которое охватило животных. Он прислушался: ничего особенного, сказал он себе, беря вещи и закрывая за собой дверь. Просто приближается гроза. Животные обладают такими способностями, о которых человек даже не подозревает, или, если быть более точным, больше не подозревает (но этот простой нюанс нас вверг бы в нескончаемые дискуссии).

Тоже очень возбужденный, отец Маньяни ходил взад и вперед по просторному кабинету директора «Мюзеума». Некоторые детали волновали священника, и он принялся внимательно разглядывать их: непромокаемый плащ Мишеля Делма висел на вешалке, его ручка лежала на великолепном столе в стиле Людовика XV, а угол обюссонского[44] ковра был отвернут, что никак не гармонировало с абсолютным порядком в кабинете.

Потом отец Маньяни стал оглядывать полки, где покоилось множество образцов окаменелостей, минералов и камней. Некоторые были необыкновенно красивы. Особенно он отметил куски кварца, величиной с кулак, которые в свете огромной люстры с подвесками блестели тысячью огоньков. Он остановился перед камином, над которым был портрет Жоржа Луи Леклерка, графа де Бюффона[45] — джентльмена в седом парике и красном рединготе, явно преисполненного чувства собственного достоинства и сознания величия своей миссии. Внезапно одна деталь привлекла внимание священника: два стеклянных сосуда стояли на каминной полке прямо под колпаком. Два сосуда, абсолютно чуждые этому миру геологии. В одном из них плавал утробный плод гориллы, застывший на пятом месяце развития. Во втором — утробный плод человека в той же стадии развития. Осмотрев их некоторое время, отец Маньяни вынужден был признать, что между ними практически нет никакого различия.

Как раз в этот момент тишину ночи разорвал дикий вой, жалобный, длившийся, казалось, бесконечно и тихо сошедший на нет, чтобы потом начаться снова. Священник узнал зов волка, вскоре подхваченный хором других обитателей зверинца. Эти раздирающие душу крики поднимались к темному небу, на котором не сверкало ни единой звездочки.

Марчелло Маньяни схватил свой портфель и со всех ног бросился вон с территории «Мюзеума», бормоча молитву:

— Domine, exaudi orationem meam, auribus percipe obsecrationem meam. Et perdes omnes qui tribulant animam meam…[46]

В это же время Леопольдина Девэр, запершись в своей парижской квартире, изучала разложенные на полу, на середине комнаты, манускрипты, которые она извлекла на свет божий. Она царствовала над океаном бумаг, которые расшифровывала с терпением папиролога.[47] Строчка за строчкой, написанные мелким почерком, нервозным и страстным, записки Тейяра де Шардена вырисовывали иное видение мира.

«Умейте видеть Бога в малейшей частице Вселенной. Ничто не создано зря». Эта фраза, небрежно нацарапанная на полях одной страницы, заставила Леопольдину глубоко задуматься. Убеждения этого человека перешагивали через годы, чтобы обратиться к ней, — к ней, которая всегда видела в небе только огромный молчаливый простор.

ЧЕТВЕРГ

Знания — это раскопки, сделанные в Боге.

ГЛАВА 23

Югетта Монтаньяк не спеша направлялась к лифту и на несколько секунд остановилась, чтобы перевести дыхание. Она провела тревожную ночь. Кошмары, один другого мучительнее, буквально иссушили ее мозг. А ведь она, как и каждый вечер, приняла свои лекарства и помолилась. Но словно какой-то дьявол завладел ее снами. Ей чудилось, будто господин директор Мишель Делма высмеивал ее перед господами в напудренных париках и костюмах XVIII века. Он кричал ей: «Вас надо разбудить, Югетта, вас надо разбудить!» А она, Югетта, только этого и хотела — проснуться. Но как это бывает в кошмарах, ей приходилось ждать, когда все кончится. И в результате когда утром она открыла глаза, то была еще больше измотана, чем накануне.

Если бы Югетта только могла, то осталась бы в постели. Но ничего не поделаешь, надо идти на работу. Итак, чтобы немного прийти в себя, она вымыла голову, что ее окончательно пробудило. Но так как беда никогда не приходит одна, Югетта набрала полные уши воды. Пришлось оторвать клок туалетной бумаги, скатать его и вложить в слуховые проходы, в конце концов воды в ушах не осталось, она была уверена в этом.

В метро пассажиры странно поглядывали на нее. Наверное, потому, что виду нее был изможденный, это бросалось в глаза.

В лифте Югетта уже собиралась нажать на кнопку, как чей-то возглас заставил ее вздрогнуть;

— Добрый день, Югетта, как поживаете?

Мсье Кирхер, главный хранитель коллекций «Мюзеума», нес старые пропыленные папки для бумаг. Мсье Кирхер очень красивый мужчина. И очень вежливый. Она уже рассказала о нем своему психологу, и еще господину кюре, чтобы те поняли: на Земле еще сохранились вежливые мужчины.