Москва. Загадки музеев - Михаил Юрьевич Жебрак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты пожалеешь, что ввязался в это…
– Петя, тебе налить? – пророкотал над плечом Илья.
– Вина не надо – боюсь на подделку нарваться. Мне воды!
Говоров собрался что-то сказать, но в вестибюле как-то враз оказались пятеро коротко стриженных крепких ребят в одинаковых серых костюмах, круглые щеки вымазаны щетиной по самые глаза. За ними вкатились лысые приземистые пузатые господа в синих костюмах и дамы в черных платьях – высокие, громкие, с платиновыми локонами. Охранники смотрели по-восточному расслаблено и при этом угрожающе, как дремлющие ягуары. Толстяки шли по-восточному раскованно, так трусят львы к оставленной им добыче. Дамы хоть и были похожи на антилоп, держались напряженно и вряд ли являлись восточными дочерями и сестрами вошедших.
За плечами прибывших Петр заметил улыбающегося Ашота. Тот быстро поднял большой палец и тут же спрятал руку. Говоров серый, как просевший снег, бешеными глазами нашел Петра. Петр гаерски раскинул руки – взятки гладки, не от меня пришли. И кистью мягко покрутил: занимайтесь-занимайтесь новыми гостями. Говоров, семеня ногами, по широкой пугливой дуге обежал группу вошедших и распахнул дверь в пустой зал.
Ашот остался в прихожей. Переговоры предстояли не его уровня.
– Я поспрашивал среди наших, да-да, Ангел попросил, не имел ли кто дел с Говоровым. Есть один коллекционер. Вы должны знать, – Ашот вытянутыми губами указал на спину одного из старших. – Он покупал картины у Говорова. Вот приехал поговорить. Что я не понимаю?
Это осетрина может быть второй свежести, а картины, как и документы, или подлинные, или подделка.
Банкет продолжался. Цветные носки охотно подкладывали и подливали, темные – благодарили официантов, менявших блюда, но к кушаньям в своих тарелках не притронулись. За супругой посла Петр не следил, видел только, что она разговаривала с Димарко.
Площадка перед клубом когда-то вмещала всех селян, желавших после рассказа председателя о решениях последнего съезда родной партии потанцевать и послушать хор, ну и подраться ввечеру под гармошку. Сейчас вместо доярок в крепдешине кадриль кружили автомобили. С правой стороны причалили длинные посольские лимузины. Возле итальянского флажка, заложив руки за спину и расставив ноги, стоял невозмутимый карабинер. С другой стороны асфальтовой поляны сгрудились армянские колесницы. Водители вяло переговаривались, навалившись на капот крайнего авто. Регулярная кавалерия против драчливых ковбоев. Для вестерна не хватало дилижанса или переселенцев. И караван прибыл. На середину двора въехали три фургона. Работники в красных комбинезонах споро распахнули дверцы, потащили в клуб рулоны пленки и ящики. Обратно понесли коробки и чемоданы – Димарко упаковался заранее.
– С вещичками? – Петр подмигнул стоящему на крыльце советнику Аллегри. После удивленного взгляда итальянца переспросил, – эвакуация?
– Мы организовываем выставку работ нашего соотечественника Джорджио Димарко в здании итальянского посольства в Москве.
– Здание у вас вместительное! – двое грузчиков как раз выносили из дверей очередную запеленутую птицу.
– В посольстве помещается вся культура Италии. При необходимости, – сухо ответил советник.
Петр сел в первую посольскую машину вместе с Джорджио Димарко. Илья остался с Ашотом. Его незлобливое сердце остро интересовалось, каким способом будут распинать хозяина «Сasa di Murano», которого он упрямо продолжал называть Рассказовым.
– Джорджио, мы можем поговорить? – Петр глазами указал на сидевшего на переднем сиденье голодного стража.
– Да-да. Я так вам благодарен, Петр, – моментально отозвался итальянец. Он расслабленно развалился на сиденье, словно автомобиль не выруливал на Симферопольское шоссе, а огибал причальные столбы Венецианской лагуны.
– Как вы добавляли детали на картины?
– Гуашью! Простой гуашью и сверху адажио масла. О, этот итальянец варвар, кричат ваши глаза, – Джорджио захохотал и даже навалился на переднее кресло. – Стереть гуашь очень просто. Берете простую питьевую воду из бутылки и два тампоне, куска тряпки – мокрый и сухой. Протираете влажной тряпкой и сразу сушите. Или детским мылом слегка протереть, немедленно влажной ватой и высушить… Гуашь снимете, лак останется.
– И на Рембрандте?
– На каком Рембрандте? – переспросил Джорджио.
– «Неверие апостола Фомы» вы никак не пометили? – тонкие построения Петра безжалостно осыпались.
– Нет. Рембрандт не итальянец, но я о нем слышал, – смеялся Джорджио. – Никаких рембрандтов, рубенсов, халков, снейдерсов!
А ведь казалось, тайна разгадана, сколько чая ушло…
– Но авокадо нарисовали на известной работе! – въедливо заметил озадаченный Петр.
– Петр, не хочу вас обижать, но авокадо уместно в салате. Я рисую не картошки, а животных и людей! – Джорджио шлепнул по переднему сидению, страж дернулся и укоризненно оглянулся.
Через минуту песчаные замки музейного детектива смыло волнами итальянского хохота. Как, и окурки на полу, что за волгарита! Профиль Нобиля? Вы, русские, удивительные фантазеры. Молния на детском платьице XVII века? Только если оно пошито в Милане. Вы же знаете, что замок-молнию изобрел Леонардо. Он был левша и мучился с пуговицами.
– Тогда что вы дорисовали на картинах голландцев? – Петр совсем запутался.
– Я на всех работах Метсю вишенки под птичками в клетках нарисовал.
Петр удивленно смотрел на художника. Тот не менее удивленно на русского. Затем сунул руку в карман и достал визитку:
– Птица на ветке с двумя вишнями – это мой символо, стемма, эмблема…
Обретение дома
В открытые окна заглядывали бугристые апельсины в восковых листьях. Синь за ними могла быть и морем, и небом, и крашеной стеной соседнего дома. Пахло не морем, а недавней сваркой и каленым стеклом. Да и шлепки волн были не слышны за ударами молотка.
От остановки вапоретто до мастерской Джорджо Димарко неспешным шагом по набережной Петр добрался минут за десять. Постоял на кирпичном мостике, оценил вид через зачехленные катера на красную церковь с готическим острием и нырнул под пляшущие стеклянные буквы «Sala mosaico».
В глубине мастерской пара ребят выхватывали из темноты пунцовые громадные капли и в безостановочном танце крутили их, обмакивали, подрезали и оттягивали щипцами. Середину зала занимал витраж на железных козлах. Нервная рябь колотых кусков перетекала в многоцветные гладкие плоскости. Фигуру святого под таким, не предусмотренным, углом рассмотреть было сложно, а вот слетевшиеся птицы различались четко – горлица, попугай, чайка. Нет, это за окнами галдят чайки, а по смальте скользит скорее лебедь. Франциск? По хрустальной тонзуре не опознать. Здесь недалеко, прямо через пролив, стоит церковь Франциска в винограднике с фасадом самого Палладио. И со столь любимым Петром палладиевским приемом: треугольник в треугольнике.
