Москва. Загадки музеев - Михаил Юрьевич Жебрак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Неужели все итальянские художники подделывают картины?
– Нет. Нет! Никто не под-де-лы-ва-ет, – издевательски выделил последнее слово итальянец. – Мы рисуем, рисуем хорошо. Художник не продает Мантенью или Беллини. Все истории про полуслепую тетушку, которую находит художник, содержит и кормит ее, незаметно меняет икону в ее спальне на подделку под Рафаэля, затем присылает антиквара, который восхищается иконой, а тетушка отвечает, да, икона всегда здесь висела, и подделку продают за миллионы… Это истории из романов. Художник рисует в технике старых мастеров и отдает свою качественную работу на старой доске в антикварную лавку и получает за нее несколько тысяч, если найдется богатый турист-покупатель. Или картину берет наркодилер, простите, арт-дилер. Тогда художник получит побольше, десятки тысяч. Но работы не подписаны. То, что автор Боттичелли или Джорджоне, объявят на аукционе, под этим подпишутся эксперты, и картина уйдет в музей. У художника нет виллы на озере и феррари, но и нет проблем с законом.
– И профессионал не отличит работу нашего времени от Возрождения?
– Послушайте, – Джорджио довольно откинулся на стуле. – Работы моего друга покупали у антикваров серьезные фальсификаторы. Их принимали за подлинные произведения XVI века неизвестного художника. И рассчитывали на «старинных» холстах создать подделки в манере ходко идущих Тициана или Веронезе. А холст-то всего лишь пемзой обработан и запечен.
– Какая у меня печь стояла в Мурано! Картина в ней давала такие частые крепа-трещинки. Я втирал в трещинки пыль… Здесь тоже можно старить вещи, особенно в этой помпейской печи, – Петр проследил за рукой Джорджио и понял, что самая большая печь не муфельная глухая бочка, а благородная кирпичная арка для пиццы.
– Вы не подделывали старых мастеров дома, в Италии? – Петр хотел расставить все точки.
– Боже упаси! – Джоржио воздел руки. – Одного художника, хваставшегося, что его работы висят во всех крупных музеях – в залах Возрождения, шлепнули в Риме молотком по голове. Зачем мне это счастье?
– А как вы сумели отдать Рассказову копии вместо подлинников? – Илья впервые вмешался в беседу. Его не волновали нравственные аспекты фальсификации – каждый зарабатывает как умеет. А вот кара за обман интересовала.
– Говорову, Аркадию Говорову, – поправил Петр.
– Они абсолютно, уверяю вас, абсолютно похожи. Картины один в один. Говоров и его покупатели люди простые. Подлинник я чуть-чуть мазал краской. У вас такие неприятные, пахучие краски из Пьетробурга. Они нюхают картину – она свежая, и отдают ее в музей. Для копии я старил холст и писал хорошей немецкой краской. Картина пахнет пылью, – Джоржио провел рукой по соседнему верстаку и хлопнул в ладоши, выбив мучное облачко, – эту картину берут себе как «старинную».
– Что же вы хотите? – Петр пока не понимал, чем они могут быть полезны итальянцу. И зачем он устроил представление со смешными деталями на классических холстах.
– Уехать, – быстро ответил итальянец. – Вернуться в Мурано. Говоров меня не отпускает. Я не приджонеро-пленник, нет. Я могу сесть на самолет, но… без моих работ. Говоров не отдаст витражи. Я думал, если будет шум с картинами, Говоров спрячется, а я смогу взять с собой все мои ветро-стекла.
– Живете здесь? – Илья второй раз прервал молчание.
– Да, у меня комнаты на втором этаже. Прекрасный вид на берег и леса за рекой.
– Вы женаты? – Петр уже прокручивал варианты вывоза итальянца.
– Нет-нет, я один.
– А это? – Петр показал на кружевное блестящее платье, висевшее на мольберте.
– Это тряпка, – итальянец подхватил вещицу, протер руки и уронил комок за верстак.
На воздусях
– Петюня, бригадир тебя зауважал. В цеху рассказывал нашим, как ты ловко самогон из банки махнул.
Петр Дивин и Илья Ангел сидели на плоской заводской крыше. Много лет работяги таскали сюда мебель – в коллекции оказался крашенный столь стойкой краской табурет, что ножки его все еще оставались белыми при затертом в черноту торце. Рядом разлапился обтянутый дерматином железный стул из семидесятых. Сияло треснувшей псевдошагренью офисное кресло. Столом выступал благородный венский стул с усиленным фанеркой соломенным сиденьем, жертва переезда хозяев в новый дом.
Небо погасло, ощутимо посвежело, но двое на крыше размягченные коньяком уходить не собирались.
Илья, оплывший, с влажно блестящими глазами, поднял серебряную стопочку.
– Петя, – со значением воскликнул он, – спасибо, что принял меня в свою семью. Потрясен был, когда крестным взял… Ты ж для меня как отец… Ну и пример… Дай поцелую, Петя.
– Да ладно, – растерянно мычал Петр, поднимаясь. Илья сжал его и крепко поцеловал в зажмуренные глаза.
На гудроне под стулом рядом с первой порожней бутылкой стояла кастрюлька давно остывшего чая. Петр заварил его со всем старанием, предвкушал долгие глотки настоянной горечи. Но известняковые обломки овечьей брынзы требовали решительного сопровождения. Проливать теплым изъязвленный язык Петр не решился. Да и не перебил бы чай столь глубокий вкус овцы, выжившей в солончаках, – только коньяк. Соединение местной и душевной анестезии.
– Обычно посолено, нет, не в дорогу, – Илья закинул в рот добрый пласт. – Мы таким сыром завтракаем.
– Ты, Петр, молодца. Как ты вычислил художника. Мастер! – в этот раз Петр не стал вставать, чтобы не нарваться на поцелуи. Просто чокнулись.
– Не, ну правда, быстро мы птичку в печке нашли, – с чувством продолжал Илья. – и директор была породистая, надо съездить еще в музей.
Он осекся и почесал подбородок. Дорога в музей вела через амбалов.
– И что теперь? В полиции, как я понимаю, у этого Рассказова все схвачено, – горестно протянул Илья. – и за тебя страшно. Не будешь же ты год на заводе отсиживаться…
За спиной на железной лестнице загрохотало. Друзья вспрянули ошарашенно, силясь рассмотреть что-либо под козырьком, защищавшим чердачную дверь. Петр нашарил табурет и замахнулся, Илья жестом гранатометчика схватил ополовиненную бутылку.
Из полутьмы выступила белая женская фигура, как показалось Петру, совершенно голая. «Илюша», – сказала фигура, оказавшаяся на свету уже знакомой красивой бухгалтершей в длинной светлой рубахе.
– Один момент, – пробормотал Илья и, вернув «коктейль Микояна» на стул, отправился утрясать.
От лестницы доносилось страстное
