Джироламо Кардано. Гений времени и места - Рафаил Самойлович Гутер

безопасно, и подчиняться установленному закону, его обрядам, церемониям и обычаям, при которых я рожден и которым в течение многих веков следовали мои предки: я не имею намерения сеять разлад, придумывать собственного Бога и знать больше необходимого».

Как вел себя Кардано в инквизиционном трибунале? Может быть, так, как советовал другим: «Если клевета касается религии (а в наше время это наиболее опасный вид клеветы), никогда не признавай своих ошибок и старайся вообще не касаться этого предмета». Но, может быть, он и на этот раз не воспользовался своими же рекомендациями… Мы никогда не узнаем об этом, так как, видимо, с него взяли слово не разглашать содержания допросов. Остается невыясненной также причина довольно гуманного наказания Миланца (гуманного, конечно, с точки зрения судей инквизиции, ибо на самом деле, запрещая Кардано преподавать и публиковать книги, они лишили его всего, что составляло главное содержание его жизни). Вероятно, во внимание были приняты почтенный возраст ученого, его эксцентричный характер, душевное потрясение, вызванное смертью сына, и заступничество таких людей, как Мороне и Борромео. Церковники не были заинтересованы в том, чтобы виднейший ученый и писатель Италии, не имея явных и значительных прегрешений перед верой, умер по их воле в тюрьме. Можно полагать, что арест Кардано был скорее профилактической мерой болонских инквизиторов, так как, если бы их обвинения были весомы, вряд ли Пий V даровал бы ему пенсию.

Кардано прибыл в Рим 7 октября 1571 года, в день морского сражения при Лепанто между объединенными силами ряда христианских стран и флотом Османской империи, битвы, положившей конец турецкому могуществу в Средиземноморье. Сначала он поселился в доме на площади Сан-Джироламо, затем переехал на улицу Джулия, в дом около церкви Санта-Мария-ди-Монте-Серрато. Здесь Миланец жил до конца своих дней с внуком Фацио, учеником Пиццио и слугой. Эпизоды его «римской жизни», рассказанные им самим, малозначительны: несколько «чудесных» событий, пара-тройка мелких происшествий и «заговор» (один-единственный!).

Историк Жак-Огюст де Ту (1553–1617), познакомившийся в те же годы с Миланцем, вспоминал: «Во время моего пребывания в Риме – это было за несколько лет до его смерти – я часто говорил с ним и с удивлением наблюдал за ним, идущим по городу, одетым в странные одежды. Я познакомился со многими трудами этого известного человека, но после бесед с ним не нашел в нем ничего, что подтверждало бы его славу… Он впал в безумие и ужасное неверие, когда вознамерился по химерическим знакам звезд составить гороскоп истинного владыки звезд, нашего Спасителя Иисуса Христа». Другой посетитель скромного жилища Кардано – француз Франсуа д'Амбуаз – писал: «В комнате, где он живет, нет ни одной картины,[28] но все стены увешаны листами с изречениями вроде «Tempus possessio mea» («Время – это единственное, чем я владею»).

Не имея возможности преподавать, Кардано занимался в Риме врачебной практикой и сочинительством. Обстоятельства отставки в Болонье, видимо, не пошатнули его врачебный авторитет, и римские врачи охотно приняли его в свою коллегию. Практиковал Джироламо, если верить его словам, очень успешно: «Я восстановил здоровье более чем ста больным в Милане, Болонье и Риме, признанным неизлечимыми». Среди его пациентов были кардиналы, епископы, князья. Некоторые биографы утверждают даже, что он лечил папу Григория XIII (в миру Уго Бонкомпаньи), известного введением так называемого григорианского календаря. Покидая Болонью, Кардано взял с собой свой архив – рукописи неопубликованных книг, черновики, наброски (церковники не конфисковали их, и это еще одно доказательство того, что арест ученого носил «профилактический» характер). В Риме он попытался их упорядочить и отредактировать. Это было нелегкой задачей: даже после того как в 1573 году он сжег 120 рукописей, очевидно, опасаясь дальнейших преследований, у него осталось еще 111 сочинений.[29]

В Вечном городе он добавил к ним еще двенадцать. Почти все они написаны на философские или морально-этические темы. Старая боль слышна в этих книгах. «Что с твоим сыном? Не из-за своей ли беспечности и распущенности ты потерял его?» – восклицал дух отца в одном из последних сочинений Миланца. И он сам, а не «дух», глядя на ворох незавершенных рукописей, горестно замечал: «Я надеялся, что после моей смерти сын приведет их в порядок, но был лишен этой радости. Они пожелали уничтожить не его, а меня». Раскаяние и боль мучили его, «одинокого старика, подавленного несчастиями и поверженного во прах». И это порой отвращало его даже от любимых занятий: «Посмотри, что со мной случилось вчера и упорно продолжается до сегодняшнего дня. Я пообедал в достаточно хорошем расположении духа, но после обеда почувствовал вдруг такое отвращение ко всем изданным книгам, как к чужим, так и к своим, что не в состоянии был даже думать, а не то чтобы взяться за чтение. Я считаю, что причиной такого состояния является нечто, похожее на меланхолию.»

Исповедь в конце жизни

В 1575 году Кардано оставил врачебную практику и тогда же начал работать над одним из последних своих сочинений – автобиографией «О моей жизни». «Написать книгу. меня побудили и досуг, и необходимость сделать это, и многое другое.» Это замечательное сочинение, законченное автором за четыре-пять месяцев до смерти, представляет собой выдающийся литературный памятник Ренессанса. Кардано описал свою жизнь, мысли и чувства с откровенностью, совершенно не характерной для сочинений подобного жанра того времени. Пожалуй, в XVI веке с ней рядом можно поставить лишь автобиографию выдающегося итальянского скульптора, живописца, ювелира и музыканта – «Жизнь Бенвенуто,[30] сына маэстро Джованни Челлини, Флорентийца, написанная им самим во Флоренции». Книга Кардано увидела свет в 1643 году в Париже (ее издал Габриэль Нодэ[31] ) и впоследствии многократно переиздавалась. В 1821 году ее перевели на итальянский язык, в 1914 она вышла на немецком, в 1930 – на английском, в 1936 – на французском и в 1938 – на русском.

Когда-то в юности Кардано попытался перенести на бумагу свои рассуждения о тщетности человеческого бытия и вечной славе – так родилось его первое сочинение. Теперь ему, «идущему к смерти», захотелось осмыслить и понять основные этапы своего жизненного пути: «Имея в виду, что из всего того, что может быть достигнуто человеческим умом, нет ничего отраднее и достойнее познания истины, и что ни одно из созданий смертных людей не может быть завершено, не подвергнувшись хотя бы в малой степени клевете, – мы, по примеру мудрейшего и, без сомнения, совершеннейшего мужа Антонина Философа,[32]