Вырождение международного правового порядка? Реабилитация права и политических возможностей - Билл Боуринг

международному праву — военных командиров и политиков, МППЧ касается исключительно государственной ответственности.

То есть, в то время как жертвами нарушений законов войны, серьёзных нарушений Женевских конвенций — соответствующая часть МГП с точки зрения моей аргументации — могут быть отдельные лица или группы лиц, только отдельные лица могут преследоваться по суду и наказываться. В этом отношении МГП уникально в международном праве, единственными предметами которого традиционно являются государства. Можно сказать, что, в то время как МППЧ характеризуется методологическим индивидуализмом, в который его субъектами, даже в случае регулирования прав меньшинства, являются отдельные лица или лица, составляющие соответствующие группы, оно является строго коллективистским в отношении своих объектов. Вне зависимости от постмодернистских или «глобализационных» аргументов относительно ослабления или исчезновения государства, государство должно в каждом случае отвечать на утверждения о нарушениях МППЧ. Эту жизненно важную особенность я бы назвал источником многих радикальных различий между МГП и МППЧ, проявляющимся, прежде всего, во многих терминологических различиях.

Как я заметил выше, Уильям Абреш проанализировал значения чеченских решений для отношений между МГП и МППЧ[398]. Он указал, что, согласно общепринятой доктрине, в ситуациях вооружённого конфликта гуманитарное право служит lex specialis в отношении к праву прав человека. Он не замечает, очевидно, что последствия применения того или иного режима были бы весьма различны.

Эта доктрина, очевидно, поддержана Международным судом в его Консультативном заключении 1996 г. о законности угрозы ядерным оружием или его применения[399]. Суд отметил, что

«…Защита Международного пакта о гражданских и политических правах (МПГПП) не прекращается во время войны… В принципе, право не быть лишённым жизни произвольно применяется также в военных действиях. Определение того, что является произвольным лишением жизни, однако, подпадает под применимый lex specialis, а именно, закон, применимый в вооружённом конфликте, предназначенный для регулирования ведения военных действий. Таким образом, должно ли считаться конкретное лишение жизни… произвольным вопреки статье 6 Пакта, можно решить только с опорой на закон, применимый в вооружённом конфликте и не выведенный из условий самого Пакта»[400].

Каково значение римского принципа lex specialis derogat lex generali? Анализируя «фрагментацию» международного права, Мартти Коскенниеми указал, что описываемая этой максимой норма обычно считается нормой конфликта, где конкретная норма считается скорее исключением, чем применением общей нормы[401]. Суть максимы в указании, какая норма должна быть применена, будь то применение или исключение из общего закона. Другой путь, которым обращаются с такими конфликтами, продолжает он,— через «доктрину автономных режимов»[402]. Это такая ситуация, в которой набор первичных норм, касающихся конкретного предмета, связан со специальным набором вторичных норм, который притязает на приоритет перед вторичными нормами, обеспечиваемыми общим законом[403]. Как пример он приводит факт, что право прав человека содержит развитые системы представления отчётов и индивидуальных жалоб, которые притязают на приоритет перед общими правилами государственной ответственности. Для Коскенниеми логическим обоснованием такого правила является то, что lex specialis лучше учитывает особенности предмета, к которому относится[404].

Однако он настаивает, что «все нормы международного права применимы на фоне более или менее видимых принципов общего международного права»[405]. Таковые включают «суверенитет», «невмешательство», «самоопределение», «суверенное равенство», «неприменение силы» и запрещение геноцида. Читатель помнит моё утверждение, что третий из них, признанный ныне частью jus cogens, приобрёл статус такого принципа, права на международном уровне, вследствие борьбы за деколонизацию, национально-освободительных движений. Таким образом, у меня нет никакой проблемы с общим смыслом заявления Коскенниеми. Я утверждаю, однако, что МГП и МППЧ живут в совершенно разных моральных вселенных; МГП исторически было и остаётся ограничением на применение смертоносных средств, независимо от законности применения силы. Я не могу согласиться с Хэмпсон, что «конечные цели этих двух режимов в общем подобны, но они стремятся достичь её радикально различными способами», хотя она точно выделяет жизненно важные различия результатов[406].

Ноам Лубелл замечает, что МГП и МППЧ выглядят совершенно разными языками: преподавание МГП профессионалам в области прав человека или обсуждение прав человека с военным персоналом может быть похоже на попытку говорить с китайцами по-голландски или наоборот[407]. Но он, кажется, не замечает, что как отдельные лица, так и группы, редко будут выдвигать требования в рамках МГП; это — не тот вид процедуры. Несмотря на все ограничения, их влечёт к попыткам использовать механизмы прав человека.

Но Абреш интересуется, каким правилам следуют и будут следовать в Европейском суде по правам человека, который теперь, по его мнению, применяет доктрины, развитые им в отношении применения силы в операциях правового принуждения для конфликтов высокой интенсивности, вовлекающим большое количество повстанцев, артиллерии и воздушных бомбардировок[408]. Он отмечает, что для адвокатов МГП закон международного вооружённого конфликта был бы идеалом для внутреннего вооружённого конфликта. Он называет это «траекторией интернационализации»[409]. Но Страсбургский суд сошёл с такой траектории, чтобы произвести собственные нормы из «права на жизнь», закреплённого в статье 2 ЕКПЧ. Оптимистический прогноз Абреша заключается в том, что,

«…Учитывая сопротивление, которое государства показали в отношении применения гуманитарного права к внутренним вооружённым конфликтам, проделанная ЕСПЧ с этой целью адаптация прав человека может оказаться самой многообещающей основой международного сообщества, для надзора и ответа на силовые взаимодействия между государством и его гражданами»[410].

Резко отлична оценка Хэмпсон, которая ясно полагает, что Страсбургский суд должен принять во внимание МГП, и верит, что, несмотря на тот факт, что суд никогда не упоминал о применимости МГП, «есть представление о типе анализе, который мог бы быть проведён в рамках МГП»[411]. В этом она следует «классической» модели Досуалда-Бека и Вите, полагавших, что «очевидное преимущество применения [МГП] органами прав человека — [МГП] будет становиться всё более известно лицам, принимающим решение, и публике, которая, будем надеяться, окажет нарастающее давление, чтобы оно получило должное уважение»[412]. Точно так же Рейди полагал, что в турецких случаях Страсбургский суд «заимствовал язык [МГП] при анализе границ обязательств прав человека. Такая готовность использовать понятия гуманитарного права ободряет»[413]. Она также видела это развитие как «безусловно приветствуемое в той степени, в какой оно вносит вклад в укрепление правозащитной структуры»[414].

Сосредотачивая внимание на чеченских делах, в которых я участвовал, я хотел показать, что Европейский суд по правам человека, несмотря на ограничения инструментария его интерпретаций и предписаний первым поколением, был обязан отвечать на обстоятельства, в которых заявители, представляя самих себя и группы, частью которых они являются, привнесли в права человека обновлённое символическое и материальное содержание. Я настоял, что МГП