Хомуня - Анатолий Лысенко

И вот уже золото и драгоценные камни сверкают на одежде возниц, на сбруях коней, на костюмах шутов и акробатов, дрессировщики наряжают медведей в пышные одежды, народ толпами валит к воротам ипподрома.

А в храме Святой Софии продолжается богослужение, венчание кесаря и его августы. Патриарх ведет обряд размеренно, без спешки, по выработанному столетиями торжественному ритуалу. И не только священнослужители и царские особы никуда не торопятся. Не спешат и люди, заполнившие церковь. Все знают — без императора зрелища на ипподроме не начнутся.

Игнатий стоял рядом с князем Юрием — по настоянию князя они и пришли в храм заблаговременно, чтобы выбрать себе лучшее место, такое, откуда без помех можно видеть обряд. Но Игнатий, пожалуй, больше смотрел не на патриарха и не на высокопоставленных молодоженов, а косил взглядом на своего господина. Лицо князя временами становилось унылым и сумрачным, иногда даже покрывалось бурыми пятнами, наливалось злобой.

Игнатий старался понять, какие мысли и чувства в эти минуты владеют его господином: зависть ли к царствующим особам, обида ли и сожаление о своем потерянном троне? И тут Игнатий впервые подумал, что князь Юрий не в меру самолюбив и капризен и совсем не способен радоваться чужому счастью. Быть может, грузинская царица Тамара раньше его, Игнатия, сумела рассмотреть вздорный нрав склонного к порокам князя, поэтому и быстро оставила попытки повлиять на него, наставить на путь добра и самоотверженного служения отечеству. Убедившись в бесполезности своих стараний, она изгнала его за пределы Грузии. Игнатий почувствовал — князь Юрий и ему становится обременительным. А если слуга тяготится своим господином, то пропадает и преданность ему.

Еле заметное волнение людей, находившихся в храме, заставило Игнатия посмотреть туда, где только что закончилось венчание. Какой-то странный, одетый в лохмотья человек, с густо заросшим лицом и головой, повязанной грязной, окровавленной тряпкой, вырвался из толпы и опустился на колени перед юной императрицей, о чем-то просил ее. Игнатий прислушался, но не мог разобрать ни одного слова — слишком далеко стоял. Только увидел, что внучка Святослава нахмурилась, бросила тому человеку монету, гордо подняла голову и, не останавливаясь, прошла мимо. Человек грустно посмотрел вслед Евфимии, потом встал и, сгорбив спину, скрылся в толпе. Монету он не взял. Какое-то мгновение она еще ярко блестела на темном полу, но тут же на нее набросились стоявшие неподалеку люди, началась свалка.

Это на самом деле был Хомуня, брат Игнатия. Это он, заранее узнав, что его хозяин, иудей Самуил, собирается посмотреть венчание императора с русской княжной, упросил взять его с собой, открыто сказал, что попробует упросить Евфимию выкупить своего горемычного соотечественника и забрать к себе. Самуил согласился: он понимал, что если сам император приобретет у него раба, пусть даже заберет бесплатно, то все равно это окупится. Один бог знает, как на таком деле можно заработать.

Отец Димитрий точно определил минуту, когда можно легко завладеть вниманием юной императрицы, и незаметно для окружающих подал знак этому необычному, образованному рабу, понравившемуся своей настойчивостью в стремлении вернуться на свою далекую родину. Отец Димитрий искренне огорчился, что Евфимия отказалась помочь соотечественнику, хотя никаких трудов сделать такое для жены императора могущественного Ромейского государства не составляло. Наоборот, все в столице говорили бы о ее доброте и милосердии.

— Отец Евфимии, князь Глеб, в борьбе за власть убил своего брата, — тихо сказал Русич, — разве мог он взрастить добродетель у дочери?

Отец Димитрий нахмурился.

— Суди его бог.

— Да. Господь воздаст должное и кесарю и рабу. Только отчего много зла на земле, святой отец, почему оно в человеке заложено?

— Не во всяком человеке, сын мой. Кто бога чтит, тот сеет добро.

— А как ты думаешь, отец Димитрий, император Алексей, тот кто сочетался в браке с русской княжной, чтит бога?

— Император — наместник божий, он не может идти против воли всевышнего.

Русич усмехнулся, хитро посмотрел в глаза священнику.

— Мне трудно согласиться с тобой, святой отец. Человек, если задумает убить кого, ограбить ли, возвыситься ли над другим человеком, все делает по своему разумению. И оно, разумение это, не зависит ни от бога, ни от дьявола. Иначе разве допустил бы всевышний, чтобы его наместник, император Алексей, ограбил монахов, перевозивших дары другого наместника божьего, царицы Тамары, грузинским монастырям, построенным на земле ромеев? Нет, мне кажется, что и зло и добро зависят от самого человека. Человек сеет то, что он взрастит в себе, какую цель перед собой в жизни поставит. А бог лишь после рассудит, как прожил этот человек: праведно ли, нет ли.

Через несколько дней отец Димитрий засобирался в обратный путь.

— Отдохнул я у вас от трудов праведных, окреп здоровьем, пора и честь знать. И вот, что я надумал, Русич. Бросать вам надо с Аримасой саклю и перебираться в Аланополис. Буду просить епископа, чтобы рукоположил тебя в духовный чин. Грамотных людей не хватает в епархии, — сказал священник и, словно побоялся, что Русич откажется, поспешно добавил: — Все-таки среди людей легче жить. Может быть, сейчас и поедем?

Русич взглянул на Аримасу. У нее загорелись глаза.

— Мы бы не против, отец Димитрий. Только как Аримасе в дорогу?

— Да, — согласился священник, — верхом ей, пожалуй, сейчас нельзя. Дорога трудная. Давайте весной. Оно, может, так и лучше, надо заранее подумать, где жить будете. Я приеду за вами.

— Святой отец, — обратилась Аримаса к отцу Димитрию, — если узнаешь, где поселился Бабахан, передай от нас поклон.

— Соскучилась по родичам?

Аримаса закрыла глаза и кивнула головой.

Ранним утром попрощался и уехал отец Димитрий. Русич и Аримаса снова остались вдвоем. Пробовал Русич ходить на охоту, но счастье не улыбалось ему. Аримаса посмеивалась:

— Апсаты не дает зверя тому, кто не верит в него.

Но перед самой зимой ему все же удалось ловушкой поймать молодую косулю. Это была последняя их добыча. Вскоре выпал снег, завьюжило. Русич вышел из сакли — и его деревянная нога глубоко, по самое колено, утонула в снегу. Кое-как выбрался из топкого белого покрывала земли, вернулся в саклю. Из полена сделал небольшую лопату, ремнями привязал к ней ручку, пошел расчищать дорожку к теплому, незамерзающему роднику.

Пришло время, и Аримаса в тяжких муках родила сына. Русич сам помог ему выйти на свет божий, обмыл и завернул в пеленки. Он с удивлением смотрел на крохотное, чуть сморщенное красноватое личико, и душа его все больше и больше наполнялась радостью. Может быть, впервые за последний год сейчас он по-настоящему почувствовал себя достойным мужчиной, не убогим калекой.

Измученная и ослабевшая, Аримаса смотрела на сына и мужа, пыталась улыбнуться. Но улыбки не получалось, страдания еще не ушли от нее. Она положила бледную, обескровленную руку на колено Русича, слегка прижала пальцами.

— Русич, — тихо сказала она. — Спасибо тебе. Мне было больно и страшно, я боялась рожать. Я тебе не говорила об этом, потому что даже не подозревала, что ты все знаешь, умеешь принимать детей.

Русич покачал головой.

— Нет, Аримаса. Ничего я не знаю. Все получилось как-то само…

Постепенно силы возвращались к Аримасе, она взяла к себе сына, лучше рассмотрела его.

— Русич, давай назовем его Сауроном.

— Хорошо, Аримаса. Я не знаю, что означает это слово, но чувствую, что оно достойно мужественного, храброго человека, каким и вырастет наш сын.

Аримаса улыбнулась и благодарно посмотрела на мужа.

Саурон рос здоровым и крепким. Пришла весна, и он уже не доставлял столько хлопот, как в первые дни. Если бы отец Димитрий не обещал помочь им переселиться ближе к людям, то Аримаса и не думала бы о другой жизни. Ей хорошо было с Русичем, а теперь, с появлением Саурона, стало еще лучше.

Дни стояли теплые, поэтому они даже ночью не закрывали вход в саклю. Прохладно становилось только к утру. Как всегда, Аримаса проснулась первая, чуть раньше Саурона. Она осторожно откинула медвежью шкуру, которой они накрывались вместо одеяла, и с наслаждением подставила себя утренней прохладе.

Голубое небо, с редкими розоватыми полосами нерастаявших за ночь полупрозрачных облаков, скупо высвечивало просторную саклю. Хорошо были видны лишь лица мужа — бородатое, чуть потемневшее от весеннего ветра, и сына — белое, как грудь у Русича, и такое нежное, что боязно прикоснуться.

Саурон зашевелился, и Аримаса слегка отодвинулась от мужа, приподнялась и села у изголовья. Саурон улыбался, сонный. Потом недовольно сморщил личико, все больше и больше начал ворочаться, закряхтел.