Хомуня - Анатолий Лысенко

— Допомоги тебе бог, — глухим басом, чуть нараспев, произнес священник по-алански и, не слезая с коня, перекрестился.

Русич вспомнил, что Аримаса рассказывала, будто в Алании почти все служители церкви из греков, потому и ответил ему по-гречески:

— Слава господу нашему, — сказал он и осенил себя христианским знамением. Увидев изумление на лице священника — наверное, тот не ожидал встретить в этом далеком ущелье человека, знающего греческий. Русич добавил: — Милости прошу, святой отец.

Священник соскочил на землю, широкими ладонями похлопал себя по затекшим бедрам. Недовольно покачивая головой, осмотрел разодранную о ветку сутану. Потом повернулся к Русичу.

— Что же ты, отрок, святого отца встречаешь со стрелами?

— Во всем промысел божий.

— Не во всем, отрок. Не во всем. Бойся искушения дьявола. И не поднимай оружия на человека, даже если он неприятен тебе. Ибо Христос сказал: «Не противься злому. Но кто ударил тебя в правую щеку, обрати к нему другую».

Русич усмехнулся.

— А потом однажды не выдержал Христос, взял бич и сам хлестал им торговцев.

Священник подошел ближе, заглянул в глаза Русичу.

— Вижу, знаешь писание божие. Что-то не встречал тебя раньше в здешнем приходе, — и сам же объяснил: — Оно и понятно, три года тут не бывал. Далеко поселилось племя, полную седьмицу дней добирался, едва голову не сломал. А как поживает отец Павел, отчего не шлет вестей о себе?

Вместо ответа Русич спросил:

— Кто ты, святой отец?

— Отец Димитрий, служу при епископе, помогаю управлять делами епархии. А как тебя звать, сын мой?

— Зови меня Русичем, святой отец.

— Далеко забрел, — удивился отец Димитрий. — Что ж, я — грек, ты — русич. Русич так Русич, после скажешь, как нарекли в церкви. Отчего в епархию не шлет вестей здешний пастырь? Неужто умер отец Павел?

Русич рассказал, что произошло в ущелье и как сам попал сюда.

— Все в воле божьей, — перекрестился отец Димитрий. — Ни пастыря, значит, ни паствы. А я, видишь ли, для отца Павла и куликов настрелял, — будто повинился священник.

Отец Димитрий оказался человеком деятельным, неугомонным. Сам вызвался помочь Русичу покончить с рожью. Вдвоем управились быстро. Оказалось, что здоровому человеку и делов-то было всего на несколько часов.

Подъезжали к сакле вечером, когда солнце уже скрывалось за горы и на землю опускались сумерки. Аримаса, взволнованная задержкой мужа, вышла навстречу. Она кинулась к арбе, хотела даже отругать Русича, что изнуряет себя работой, но, увидев рядом с ним еще одного человека, лишь вскрикнула от удивления и застыла на месте.

В сумраке она не сразу узнала отца Димитрия, хотя раньше и видела его в селении не один раз. А узнав, обрадовалась, но так и стояла на месте, застывшая, лишь улыбалась немного.

Отец Димитрий соскочил на землю, подошел к Аримасе, осенил ее крестом и поцеловал в лоб.

— Вот ты какая, страдалица божья. Скорблю во глубине сердца моего, волнуется оно. Смотрю на землю — и вот она разорена и пуста; на небеса — и нет на них ответа. Смотрю на горы — и вот они дрожат, и все холмы колеблются.

Тревожные, непонятные ей слова отца Димитрия смутили еще больше. Аримаса опустила голову, вспомнила гибель селения, смерть и похороны Мадая.

— Не печалься, дочь моя, бог не оставит.

Утром отец Димитрий поднялся на рассвете, неожиданно для хозяев сакли оседлал коня, приторочил к седлу лук, колчан со стрелами. Аримаса и Русич с недоумением смотрели на священника.

Собравшись, тот повернулся к ним, сказал:

— К обеду вернусь, ждите.

Вернулся он еще до полудня, приволок тушу крупного оленя. Лицо отца Димитрия сияло от счастья, так доволен был охотой.

— Суеверен я, потому и не стал говорить вам о помыслах своих. Ну какой с меня охотник? Хотя, сознаюсь, грешен, люблю пострелять из лука. А тут, видно, бог пришел мне на помощь. Нос к носу я в чаще с оленем столкнулся, словно ждал он меня. Стрельнул будто бы неплохо, однако побегать за оленем пришлось немало. Даже заплутал в расщелинах. Потом коня своего еле-еле отыскал, — отец Димитрий снова посмотрел на свою добычу. — А зверь — видный, нагулял жиру. Так что хорошо корми жену, Русич, чтобы здоров был и тот, кого носит она во чреве своем.

Вечером они втроем сидели у сакли, под сосной, отдыхали.

— Я почему долго не появлялся в здешнем приходе? — растянувшись на кошме, сам себе задал вопрос отец Димитрий. — В отъезде был. Больше двух лет прожил в Константинополе. Мог бы так и остаться там, да привык к здешним местам. Больно хорошо тут. А в приход этот, к отцу Павлу, никто из братии дороги не знает. Вот я первым делом и поспешил к вам.

— И хорошо, что приехал, — одобрил Русич. — Нам радость.

Отец Димитрий приподнялся, уселся удобнее. Глаза у него заблестели, заулыбался, языком с наслаждением облизал нижнюю губу, будто ел что-то сладкое, да на губе пристало.

— А столица все же прекрасна. И ты знаешь, сын мой, — священник взглянул на Русича, — там много русских людей.

Русич молча кивнул головой, ему ли не знать этого, не один год прожил в Царьграде.

— Мне редко приходилось встречаться с твоими соотечественниками, да и дел у меня особых не было в монастыре святого Мамы. Россияне ведь издавна в той стороне селятся. Колония у них там. А я все в великой церкви, в храме Святой Софии трудился. Нет ничего прекраснее этого храма.

Русич хотел сказать, что бывал там с князем Юрием, однако, посмотрев на одухотворенное воспоминаниями лицо отца Димитрия, промолчал. «Пусть рассказывает, — подумал он, — коль так приятно ему».

Священник же заговорил совсем о другом.

— Но два твоих соотечественника. Русич, все же мне запомнились: мужчина и женщина. Он — раб, она была княжной.

Русич с интересом прислушался.

— Точно не помню имени раба. Но похоже оно на христианское — Фома, только звучит несколько иначе. То ли Хома, то ли Хомуний. Раб неплохо говорил по-гречески. Молил меня помочь ему обратиться с просьбой к русской княжне Евфимии, которая в те дни должна была сочетаться браком с императором Алексеем. Раб надеялся, что молодая императрица ради праздника своего проявит милость, упросит императора выкупить ее соотечественника, возьмет раба к себе или отпустит на свободу. Во время обряда я должен был прислуживать патриарху и обещал как-нибудь обратить внимание Евфимии на обездоленного. И вот начался обряд…

— Пути господни неисповедимы, — перебил Русич священника. — Я был в Святой Софии во время венчания. И раба того мельком видел. Может быть, его Хомуней зовут? Такое имя носит мой брат. Он живет в Новгород-Северском. Мы с князем Юрием в день венчания кесаря стояли в храме недалеко от колонны Авраама.

Отец Димитрий с радостным удивлением уставился на Русича и опять облизал губу, словно она в меду была. Позже Русич заметил, что священник делает так всякий раз, когда сердце его полнится радостью и удовлетворением.

И все же отец Димитрий не удержался, чтобы не рассказать о венчании кесаря.

О предстоящем бракосочетании императора Алексея и русской княжны Евфимии, внучки киевского князя Святослава, было объявлено давно. Потомки древних римлян, — а константинопольцы только так себя и называли, хотя даже предки многих из них никогда не видели Рима и не знали латыни, говорили на языке древнего Византия, — деятельно готовились к празднику. Преображалась и Святая София. С восходом солнца монахи начинали подвешивать стеллажи, мыть стены, колонны храма, разноцветные стекла его окон. Делали все, чтобы свет господний обильнее заливал храм золотистыми лучами, ярче играл красками росписей, высвечивал лики святых, божьей истиной падал на сердца и души верующих.

Свежими красками на фоне золотой — цвета божества — мозаики в восточной стороне храма засиял лик сидящей на троне богородицы. Огромные печальные глаза ее излучали скорбь и строгость. Голова прикрыта пурпурным — цвета царей — покрывалом, синие цвета ее одежды символизировали принадлежность Марии к знати. Так же строг и пристален взгляд младенца, сидящего на ее коленях. В какой бы стороне храма ни останавливался человек, везде его преследует всевидящий взгляд Христа. Богу известно все. От него не скроешь ни большого, ни малого греха, ни поступков, ни мыслей.

Готовились к празднику и за стенами великой церкви: на шумных, украшенных античными статуями форумах, на Месе — Средней, главной улице города, на ипподроме — центре всех праздников, обиталище дьявольских соблазнов. Со всех провинций сюда стекались скоморохи, дрессировщики медведей, шуты, акробаты, а также те, кто задумал попытать счастья, добиться победы на ристалищах — соревнованиях в беге на колесницах. Служители ипподрома натягивали навесы из шелка, чтобы защитить толпу от палящих лучей солнца, завозили цветы, чтобы покрыть ими арену.